Дом, из рассвета сотворенный

«В начале было Слово». Предмет мой сегодня — само Всемогущее Слово. Слушайте: «Был человек, посланный от Бога; имя ему Иоанн. Он пришел для свидетельства, чтобы свидетельствовать о Свете, дабы все уверовали чрез него». Аминь, братья и сестры. Аминь. И вот загадка Слова: «В начале было Слово…» Как, по-вашему, что же хотел Иоанн сказать этим? Ведь старик был проповедником, а сами знаете, у проповедников в мыслях высокое. Ух, какое высокое нес в мыслях Иоанн. Он нес Истину, и немалого была она веса, и старик спешил донести, возвестить ее людям. И второпях сказал чересчур много. «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Да, в этом Истина, но Истина с излишком. Обросшая салом Истина, и сало было Бог — Бог Иоанна, и Бог этот встал меж Иоанном и Истиной. Видите ли вы, старый Иоанн поднялся одним светлым утром и узрел Истину. Надо думать, это было как слепящий удар молнии. И миг какой-то видение горело на дне его очей, и он в этот миг познал Истину. Увидел то, чего никогда раньше не зрел и не увидит никогда потом. Это был миг откровения, озарения, Правды. И старик, должно быть, упал на колени. Как он, должно быть, дрожал, и смеялся, и плакал, и вопил, и молился — все сразу; упился Истиной и бредил ею. Ведь он всю жизнь свою жил ожиданием этого мига, и миг нагрянул — и миновал. И он сказал: «В начале было Слово…» И тут-то, на этом бы ему и кончить. Было высказано уже все, но он не замолчал. Все было сказано, исчерпано до дна, а он продолжал говорить. «В начале было Слово…» Братья и сестры, это и есть Правда, вся целиком, глубинная и вечная Истина. Но старик не успокоился на этом, потому что он был проповедник. Слепящее четкое видение померкло в его мозгу, а он продолжал говорить. Миг кончился, и не осталось ничего, кроме воспоминания. Он был в смятении, в отчаянии — и, смятенный, запинаясь продолжал. «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Он продолжал об иудеях и об Иерусалиме, о левитах и фарисеях, о Моисее и Филиппе и Андрее и Петре. Понимаете? Старый Иоанн не мог кончить. Слишком важно ему было продолжать проповедь. Он не мог оставить Истину, как она есть. Не мог понять, что высказал уже ее до конца, — и продолжал. Он силился сделать ее лучше и больше, чем она есть, но вместо этого лишь унизил и утяжелил ее. Истина ожирела у него и распухла. Он был проповедник и потому сделал из Истины сложное предложение, два предложения, три, целый абзац. Сделал проповедь и богословскую систему из Истины. Навязал предвечной Истине свое понятие о Боге. «В начале было Слово…» И все этим сказано, и этого довольно. Притом старый Иоанн был белый человек, а у белого свои ухватки и порядки. Уж это так, братья и сестры.

Он говорит о Слове. Он обговаривает его кругом и насквозь. Окучивает его буквами и слогами, обстраивает приставками и суффиксами, значками и дефисами. Он складывает, делит и умножает Слово. И тем самым вычитает Истину. Вы, братья и сестры, пришли и живете здесь в мире белого человека. А белый — мастак на слова, он управляется с ними легко, ладно и ловко. Среди слов белый как у себя дома, и тут вы перед ним дети, сущие младенцы. Но не беда, ибо в этом есть и преимущество. Дети слушают и учатся. Для детей Слово священно.

Бабушка моя была рассказчица, она ведала толк в словах. Читать и писать она не выучилась, но сердцем знала благо грамоты; она выучилась слушать, внимать с радостью. Она постигла, что лишь посредством слов, языка сможет она жить цельной и полной жизнью. Она рассказывала мне и учила меня слушать. Я был ребенком, и я слушал. Она ни читать, ни писать не умела, но научила меня жить в радости среди ее слов. «Сказывать — произносить и слушать…» Нехитрое это занятие — слушать, а ведь важней оно даже, чем читать и писать, ибо беседой держится язык, а языком живо людское общество. Доказательством тому, я думаю, вся история и предыстория человечества. Когда эта старая женщина, дочь племени кайова, рассказывала мне, я слушал вполуха. Я был ребенок, и чудо слов для меня, было вещью простой и естественной. Не все слова мне были понятны, но каким-то образом я удержал их в себе — запомнил и посейчас помню. Сказы были старые, родные, дорогие моей бабушке. Только после ее смерти понял я, как дороги они ей были. Задумался об этом и понял. Когда она сказывала их мне, совершалось что-то необычное, доброе, могучее. Старая женщина раскрывала передо мной, ребенком, свой дух и разум, делилась со мной великим счастьем, дивной радостью рассказа. Брала за руку меня, мое воображение, и вела на встречу со священным и вечным. И было это, совершавшееся, неподвластно времени, нам не мешали ни ее старость, ни мой детский возраст.