Дом, из рассвета сотворенный

Бабушкин дом стоит поблизости от места, где ручей Горы Дождей впадает в реку Уошито. Когда-то в доме толпились звуки гостеванья, пира и беседы. Летняя пора была радостной порой родственных и дружеских встреч. Кайова — народ летний; терпеливо и молча сносят они холод, но когда зима кончается и настают теплынь и жизнь, тогда уж им не усидеть на месте в них пробуждается давняя любовь к передвижению. Старики наши на диво красочны и величавы. Пожилые гости, приходившие и приезжавшие в бабушкин дом во времена моего детства, были люди-кремень, люди надменной мудрости и неколебимого спокойствия. Каждый являл миру не три, не два, а лишь одно обличье — им хватало одного. Они были сухощавы, жилисты, держались прямо. Носили широкие черные шляпы и яркие просторные рубахи, раздуваемые ветром. Волосы они умащали жиром и вплетали цветную тесьму в косы. Иные из них свое лицо раскрашивали и носили шрамы старой и незабываемой вражды. Они были словно древний совет военачальников, и являлись они, дабы напоминать другим и себе о том, кто они есть. Их жены и дочери служили им, как должно. Женщины держались не так строго; им дозволялось точить лясы — это было и знаком и вознаграждением их рабства. Они шумно многословно и усердно вели беседу меж собой, полную шуток и жестов, аханья и напускной тревоги. Выходя на люди, они наряжались в цветастые бахромчатые шали, украшались ярким бисером и чеканным, под серебро, металлом. Готовили они отменно, угощали щедро я обильно.

Часто устраивались молитвенные сходки и вечерние пиры. Мы, дети, играли на дворе, а из окон падал на землю свет ламп и неслось в темноту пение стариков. Было много вкусных яств, много смеха, неожиданной потехи. И после, когда все успокаивалось, я слушал речных лягушек и шелест ветра, лежа рядом с бабушкой.

Теперь в комнатах стоит траурная тишина, длится немой нескончаемый отзвук последнего здесь сказанного слова. Стены глухо сомкнулись над бабушкиным очагом. Возвратись туда в печали, я впервые увидел, как мал родной дом. Был поздний вечер, белела луна, почти полная. Я долго сидел на каменных ступеньках кухонного крыльца. Отсюда мне видна была окрестность: длинный ряд деревьев у ручья, волнистая, неярко лунная равнина, звезды Большого Ковша. Взглянув на луну, я испытал странный обман зрения. На перилах крыльца сидел сверчок — всего в нескольких дюймах от моих глаз, — и вышло так, что он, словно ископаемое чудище, заполнил своим силуэтом всю луну. Сверчок переселился без возврата на луну, подумал я, ибо там, и только там, его малая фигурка стала целостной и вечной. Подул несильный теплый ветер, вздыхая, как тоска во мне.

Утром я проснулся на рассвете и вышел в сад, к колодезному срубу. Вокруг было тихо, и заросли пекана у реки еще окутывала мгла. Поднялось за туманом солнце, тусклое, почти лунной холодности — не сразу ему удастся выжечь эту мглу, — и над землей стал разрастаться оранжевый диск немыслимо огромного диаметра. Невозможно и нельзя, чтобы это продолжалось, подумал я, начиная пугаться; и тут воздух опрозрачнел, солнце отступило и уменьшилось. Но на мгновенье я как бы заглянул в центр бытия вселенной. На равнине каждое начало дня ознаменовано этим мглистым затмением.

Я направился проселком к Горе Дождей. Жарко становилось, густел понемногу стрекот кузнечиков. Но было еще раннее утро, и птицы пели в тени. Носилась в небе мухоловка, высокие желтые травы солнечно блестели на горе. Здесь, где и надлежало ей быть, в конце долгого и легендарного пути, была бабушкина могила. Вот и достигла моя бабушка этой святой земли. Кругом темнели камни с дорогими именами предков. Окинув напоследок взглядом Гору Дождей, я сошел на равнину.

3 Ночную Песнь Поющий Лос-Анджелес, 1952

20 февраля

Он сегодня уехал. Шел дождь, я отдал ему свое пальто. А не хотелось давать; другого у меня ведь нет. Мы стояли на перроне. Он глядел себе под ноги, а я думал, что бы сказать на прощанье. Колея была мокрая — рельсы всегда так блестят под дождем, — и вокруг люди стояли, прощались друг с другом. При нем был бумажный большой пакет и чемодан — знаете эти жестяные чемоданчики с тремя полосками. Всю дорогу мы шли под дождем, и у него пиджак промок весь на плечах и потемнел. Пакет он прикрывал пиджаком, но все равно не уберег. На вокзале он положил пакет, чтобы подсох, но бумага уже раскисла сбоку. В вагоне разлезлась, наверно. Вид у него у самого был совсем нехороший. Руки все еще в бинтах, и действовать ими неловко. На вокзал мы шли долго. Скорым шагом он не мог. А пальто хорошее, серый габардин, но старое, и в чистку давно надо. Где я его достал, не помню. Ко мне оно пришло уже поношенное, и в правом кармане большая дыра. А пальто здесь и не нужно, разве что в дождь.