Дом, из рассвета сотворенный

На нее глядя, и мы разговорчивыми делались. С ней нам было легко и свободно, мы ей говорили то, чего не скажем всякому. Выходило это у нас само собой, потому что она всегда веселая и открытая и, чувствуется, без лукавства с тобой, без насмешки. Про резервацию рассказываем ей — всерьез оно неловко, но мы как бы в шутку, про забавные случаи. Раз сидим мы себе на песке так втроем, на море смотрим. Всю ту неделю холодней было, туманы, но к воскресенью прояснилось и потеплело, и хорошо нам, привольно, лениво. Милли вышла из воды и села между нами. Волосы у нее мокрые, смеется она, и на лице, на руках, на ногах у нее капельки воды. Красивая такая стала, знаете, чистая вся, прохладная и свежая. Кожа белая и чистая у нее; ноги в песок зарыла, пошевеливает пальцами. А он уже несколько дней держался трезво, говорил, что станет работать. Милли верила ему, да и я тоже, пожалуй. Во всяком случае, нам было весело втроем, мы смеялись, шутили, говорили о всякой всячине.

О лошадях зашла речь. Он стал рассказывать, какая у него была. Хорошая лошадка, небольшая, быстрая, но плохо объезжена. Вела себя иногда шало, и была у нее норовистая складка, как у мула. Она воду любила. Все, бывало, норовит к речке. Уйдет иной раз, и приходится искать. И всегда найдешь на том же месте — стоит в речке и поглядывает так кругом, вроде теперь все полностью, как ей надо. Ехал он как-то с поля на ней, и встретился им старик. Важный такой старик — «губернатор» или шаман. Горделивый, знаете, не улыбнется никогда. Захотел, чтоб его подвезли. Что ж, посадил он старика позади себя. Едут, все хорошо, да только путь им через речку вброд. И на самой середине эта шальная лошадь возьми да и ляг в воду — и старикан плюх в речку. Ну, такой проклятущей лошади старик за весь свой долгий век не встречал, верно. Поднялся он, течет с него — вид, как у мокрой индюшки. Не сказал ни слова, покачал головой и пошел прочь. А башмаки полны воды, и долго слышно было, как они — чвак, чвак.

Рассказ этот до того рассмешил Милли — никак отхохотаться не могла. А глядя на нее, и мы смеяться стали. До икоты дохохоталась и нас довела, что сидим, трясемся, слезы из глаз текут. Со стороны посмотреть — трое дураков. А нам нипочем. От смеха она делалась красивая. Была в то лето девушка в Корнфилдсе.

Милли верила ему, потому что она всем верить хочет; такая уж она, и, глядя на нее, мы тоже верили, что все пойдет на лад, — сидим, и весело нам, и планы всякие на будущее строим.

Звали ее Пони, и она смеялась, кожа у нее светлая, ладошки узкие, и синяя вельветовая кофточка на ней, и нитка фигурных серебряных бус, а посреди серповидная старинная нажахе [Нажахе — подвеска] и бирюзовый чистый камень…

И сам он, по-моему, верил. Но только ничего не получилось. Не выпрямился он — поздно уж было; слишком далеко зашло оно у него и обратилось в нутряной недуг. А может, он давно уже, всегда был болен, и никто не знал, а сейчас впервые обнаружилось. Могло и так быть.