Дом на берегу лагуны

Кинтин разозлился и велел усилить слежку за Мануэлем. К детективу присоединились несколько полицейских агентов и повсюду следовали за Мануэлем. Благодаря его деду, полковнику Арриготии, память о котором вызывала неизменное уважение, у Кинтина еще оставалось несколько друзей среди военных.

Его беспокоила обстановка в «Импортных деликатесах». Он боялся, что если с ним что-нибудь произойдет, то фирма, наш дом и коллекция картин – все, что у него есть, – попадут в руки террористической организации, которая завладела волей нашего сына. В день, когда мы получили анонимку, как раз перед уходом на работу, Кинтин сказал мне, что собирается составить новое завещание. Он хотел отдать все свое имущество в распоряжение фонда, который будет управлять им до тех пор, пока к Мануэлю не вернется рассудок. Если же рассудок так и не вернется, фонд будет распоряжаться имуществом Кинтина и в будущем и может иметь хороший доход от коллекции картин.

– А что будет с Вилли? Ведь он ни в чем не виноват. Разве справедливо лишать его наследства? Почему он должен платить за безумства Мануэля?

Но Кинтин упорствовал.

– Я не могу оставить все состояние Вилли, а Мануэлю ничего. Кроме того, я никогда не был уверен в том, что Вилли – мой ребенок.

В тот же день, когда Кинтин ушел в офис «Импортных деликатесов», ко мне в комнату поднялась Эулодия и сказала, что меня хочет видеть Петра. Она ждала меня в общей комнате нижнего этажа; Брамбон, Эулодия и обе ее правнучки тоже были здесь.

– Я хочу, чтобы ты предупредила кое о чем своего мужа, Исабель, – сухо сказала Петра. – Из-за его высокомерия Мануэль ушел из дома, а сейчас он забыл, что семья Авилес позволила ему усыновить Вилли. Но Вилли принадлежит нам. Если Кинтин лишит его наследства, мы скажем Вилли, кто его отец, и тогда Кинтин потеряет обоих сыновей, потому что Вилли решит, что отец стыдится его.

Я поднялась к себе охваченная страхом. Мне оставалось только ждать, когда Кинтин вернется из офиса, чтобы рассказать ему о требовании Петры.

Кинтин пришел вечером, но поговорить с ним я не смогла. Он и так был вне себя из-за того, что творилось в компании.

– У нас никогда не было профсоюза, как вдруг «Анаконда», худший профсоюз из всех, взяла нас за горло. – сказал он мне, когда мы сели ужинать.

Я слышала об «Анаконде» – это был такой же могущественный профсоюз, как «Бурый медведь». Оба славились тем, что если кто-то попадал в их лапы, его уже не выпускали из объятий до тех пор, пока у бедняги не начинали хрустеть кости.

– Я сказал служащим совершенно определенно, что никакого профсоюза не будет. Тогда они стали угрожать забастовкой.

Он был такой злой и так размахивал серебряным ножом, как будто забастовщики были прямо перед нами. Я не решилась подступиться к нему с делом, о котором говорила Петра.

На следующий день Кинтин уволил пятьдесят служащих – половину сотрудников «Импортных деликатесов», – прежде чем они успели организовать профсоюз. У него имелись осведомители, так что нетрудно было обнаружить главных заговорщиков. Но было уже слишком поздно. На следующее утро очень рано – не было и шести, потому что мы еще были в постели, – зазвонил телефон. Звонил один из охранников магазина, он доложил Кинтину, что около офиса собираются какие-то люди. Кинтин сел в машину и поспешно уехал. Вечером он рассказал мне о том, что произошло.

Подъехав к магазину, он увидел у главного входа толпу служащих. На тротуаре стоял грузовик, снабженный микрофоном. Несколько человек взобрались в кузов и оттуда воодушевляли забастовщиков, повторяя их лозунги. Улица была похожа на помойку: везде валялись винные бутылки, разбитые о стены магазина, колбасы, ветчина, ящики из-под трески, вывернутые прямо на мостовую. Повсюду рылись бродячие собаки. Несколько окон было разбито камнями. Кинтин как раз выходил из машины, когда появился полицейский патруль. Началось настоящее сражение. Полицейских и забастовщиков будто охватил азарт корриды. Немного погодя приехала пожарная машина, и пожарные разогнали демонстрантов струями воды.