Дом на берегу: очерки

Ни дед мой Семен Максимович, ни отец Никита Семенович, убитый на фронте в сорок втором году, и в мыслях не держали, что серьезным делом занимаются. Им для жизни той радости хватало, какую испытывала малышня, увидев яркие игрушки. Магнитом оттянуть было нельзя — намертво хватали родителей за полу: «Купи да купи!» А тут оказывалось, что яркая до праздничества игрушка еще и свистит. Дед, бывало, говорил: «Большую плату мы за свои игрушки получаем — ребячью радость!» И никому в голову не приходило, что игрушки-свистульки время не затронуло, что, оказывается, мы в целости и сохранности донесли до конца двадцатого века искусство древнее, самобытное, имеющее даже музейную ценность. В мою мастерскую известные художники наведываются, искусствоведы об игрушках статьи пишут, Русский музей в Ленинграде коллекцию игрушек демонстрирует, ВДНХ медаль присуждает, иностранные туристы со всех континентов готовы отдать последний доллар за абашевский сувенир. Одним словом, нежданно-негаданно превратились наши игрушки-свистульки в образцы народного творчества. Честь велика — значит, обязанностей и ответственности больше, и это все на мои плечи ложится, а я горюю, что отец не дожил до таких серьезных дел, когда наша работа не безделушками считается, а подлинным искусством.

Искусство и дети.

Рассудительный взрослый человек над нашими игрушками если и не потешается, то втайне посмеивается: «Да кто встречал в жизни зеленого оленя с золотым деревом на голове? И самый ласковый щенок не удержится на груди матери-собаки, если она на задних лапах стоит!» С таким человеком спорить бесполезно, да он и прав, а вот мальчишки и девчонки таких речей слушать не хотят, с хохотом затыкают уши пальцами. Они совсем недавно «Приключения барона Мюнхаузена» прочли, до колик смеялись над вишневым деревом, что выросло на оленьей голове, и никогда не поверят, что абашевские мастера и слыхом не слыхали о бароне Мюнхаузене, а художественным чутьем поняли: быть на оленьей голове золотому ветвистому дереву, а самому оленю — зеленым. Одним словом, вслепую мы работали, и только недавно… Это я к тому, что Лев Толстой и Гете писали: искусство не будет искусством, если точно копировать жизнь. Гете прямо писал, что если художник изобразит такого же мопса, каким он его видит, то будет два обыкновенных мопса, а искусство ровно ничего не приобретет… Дети этих слов не знают, дети нутром чувствуют настоящее искусство — их на мякине не проведешь. Радостно видеть, как ребенок хватает сделанную тобой игрушку и крепко-накрепко прижимает к груди. А сколько добра и нежности на лице ребенка, когда он видит, как к шее собаки-матери приник ласковый щенок!

Предельно короткая биография.

Мне анкету заполнить или автобиографию написать — плевое дело, хватит листа из ученической тетради. Родился в Абашево, вырос в Абашево, живу и буду жить в Абашево, из которого только дважды выбирался, так сказать, в большой мир. С апреля 1950 года по декабрь 1953 года в армии служил да недавно четыре месяца в Саратовской больнице на операции пролежал. В самом Абашеве мой мир тоже тесен — работа, дом, прогулка по лесу. Но мне просторно, мне не скучно, у меня руки начинают болеть, если больше трех дней к глине не прикасаюсь. Я из больницы вернулся — не домой пошел, а на работу, чтобы пальцы проверить. Почувствовал, что все хорошо: «Здравствуй, родимый дом!» Потому и оказалось наше мастерство старинным, что отец мой и дед мой суету двадцатого века от себя, как болезнь, гнали, а я по-грамотней их буду, так знаю пушкинское: «Искусство суеты не терпит!»

Ошибка.

Я и чужих-то детей люблю, а свои — самая большая радость на свете. Мы с женой Анной на этом сходимся, но вот какая ерундистика получилась. Мечтали, что троих детей заведем, и с таким расчетом я начал дом рубить. Сам сруб ставил, сам крышу возводил, сам рамы для окон вязал, сам и печь сложил. А детей-то мы родили семерых — сына и шесть дочерей. Грызу себя до сих пор, что не того размера дом построил — тесновато в нем и нам и ребятишкам. Все собирался прирубок сделать, да так и не собрался: старшие ребятишки уж своими домами и квартирами жить стали — печальное это дело!

Печальное дело.