Дом на границе миров

Он продолжал лежать, но уже вернулся. Шевелиться не хотелось. Смотрит на перевёрнутое лицо Баси.

– Вы что, упали? Зачем же вы лазили на дерево, паныч? – Он замотал головой. Она говорит: не падали?

– Пойдемте домой, маменька вас звали. Молочка попьете и спать, вы и так долго гуляли, забегались, вон личико какое красное, ножки все в ссадинах, пойдемте, помою вас.

– Нет, я сам, – оборвал он.

– Сам, конечно сам, как же иначе, я только водички вам налью и полотенце подам, паныч.

С ней об этом говорить нельзя, подумал он. С матерью тоже. Отец дома почти не бывает. С сестрой тоже нельзя. С бабкой, с бабкой можно. Откуда в доме взялась бабка, он не знал. Да и никто не знал. Бабке, наверное, было столько же лет, сколько дубу, под которым он лежал. У неё, как у дуба, такие же жесткие, как кора, руки, а когда она гладит его по голове, то рука ласковая, лёгкая. Нянька всё время что-то говорит, причитает, молится вслух, он всегда слушает её в пол-уха, не принимает всерьёз.

Бабка находится по важности ниже матери, ниже отца, ниже сестры, на одном уровне с собакой, но поговорить с ней можно, её не стыдно, она как трава, как дерево. Она должна знать, что всё это значит.

Мать смотрит на него внимательно и говорит:

– Почему ты такой тихий, Стася? Иди ко мне, чего ты хочешь, ну, не хмурься.

Мать не сердится, потому что Стася, если бы сердилась, сказала бы Станислав. Он молчит, боится показать, что он растерян и ему неуютно, как будто он потерял мать, отца, сестру и остался один. Один. Не надо показывать, что ему так неуютно, что он чувствует себя таким одиноким, что он только что умирал и не знает, что ему сейчас делать.

Он молчит. Скорее остаться одному: вот что он хочет. Он моется, пьёт молоко и подходит к матери для поцелуя перед сном. Он целует ей руку и думает, что, может быть, это в последний раз. Она целует его в крутой, как теплый камешек, упрямый лоб, и он чуть не плачет и хмурится, это тоже, может быть, в последний раз, думает он.

Его ведут в спальню и раздевают, он устал от переживаний, непривычно тих и глядит в себя. Он ложится, и наконец все уходят, он надеялся, что, как всегда, в следующее мгновение он проснётся солнечным утром, как бывало всегда, но не в этот раз, он не может заснуть и даже просто остановить дрожание мысли, ему кажется, что у него горит голова, может, он заболел? Он не может сосредоточиться.

Он не может думать ни о чём другом, а только о том, что он может умереть в любой момент и непременно умрёт до шестнадцати лет. Нет, я не хочу. Я такой живой, я не хочу, не может быть, почему я?

Ну пусть умрёт кто-то другой вместо меня. Пусть смерть возьмет – кого? мать? Нет, нет. Сестра? Нет, отец? Нет, старуха-нянька – она может умереть вместо меня. Она столько живет, что он и представить себе не может, она пусть уходит вместо него, всё равно она никому не нужна. Её никто не любит, а меня любят, и я люблю мать, сестру, отца, я нужен им, а она никому не нужна, она всем противна, никто не заплачет, если она умрет, она страшная, больная, пусть она уйдет вместо меня.

Если умру я, мама будет плакать, она будет плакать целыми днями, она не сможет дышать и ослепнет, нет, нет, она не должна так плакать, она увидит мои игрушки, мои шахматы и будет плакать, нет, пусть старуха уйдет, а я останусь. После этой удачной мысли, которая так хорошо всё объясняла, и решение было такое простое, ясное, правильное, он заснул.

Как всегда, утром он проснулся, быстро открыл глаза – и сразу настроение испортилось: он всё вспомнил. Он должен умереть, и переговоры со смертью – это глупость, если ей нужен он, то она не согласится на обмен. Он опять стал думать о смерти. Он чувствовал себя так, будто целый день без отдыха таскал тяжёлые камни.

Поднять и переставить ногу было почти невыполнимой задачей: он едва таскал их. Поэтому через полчала мучений он пошёл в спальню и опять прилёг. Преодолев себя, он поднял руку на уровень глаз и стал разглядывать её. Пальцы на просвет выглядели полупрозрачными и светились красным, а ближе к ногтям были почти совсем прозрачными с тёмными осями костей. Кости будут белыми, вдруг пришло ему в голову, а кожа и мясо превратятся в землю, жирную чёрную землю, которую так любят корни травы, особенно жилистые, упрямые, разветвлённые, белые, как мои жилы, корни осоки.

На подушечках пальцев закручивались и уводили от страшных мыслей спиральные дорожки, на ладони бороздками темнели сгибы – тёмные ровные линии. Прибежала Бася: – Паныч, что с вами? – стала причитать. Она была так далеко, что он с высоты своих мыслей смотрел на её кривящиеся в плаче губы и не понимал, что она говорит.

Бася привела мать. Она потрогала прохладной рукой его лоб и что-то беззвучно сказала, он опять без толку вглядывался в шевелящиеся губы, но ничего не услышал с высоты своего знания. Он ничего не хотел говорить. Мама стала вглядываться в его открытые глаза, но он смотрел на неё, не узнавая. Она приказала принести ему охлаждающий компресс и села рядом с его кроватью, держа его за руку. Ему было всё равно.