Дом на Монетной

В Лефортовском парке стояли сосны в снегу, почерневшем от талых вод. От прогалин поднимался легкий пар, на обочине дороги пробивались кустики травы, по булыжникам звенели ручьи, завихряя в водовороте порыжевшие щепки.

Мария жадно вдыхала весенний запах леса. Густой. Смолистый. Любовалась деревьями, обсыпанными мелкой апрельской зеленью, набухшими почками на блестевших от вешнего сока березах.

— Завтра увидимся, Мария Петровна?

— Завтра? Кто знает! Будем сегодня обо всем договариваться….

Полковник Дудкин

— В море появилась кит-рыба, страшная, громаднющая. Подплыла к Соловецкому острову и чуть было не перевернула его со святой обителью. На небе показались два солнца и два месяца. В Курске выпал дождь из белок, а под Сабуровской крепостью осела стена. По Сибири пронеслась буря. Седые дубы с корнями бросала, словно малых детушек. Опосля троицына дня промелькнула комета в черных облаках. Весь народ орловский видел ее в полдень… Быть беде! Быть беде! — Старушка, маленькая, сухонькая, с огненными глазами, подняла худую руку: — Быть беде!

— Нужно ждать мора!.. Агромаднейшего мора! — подтвердила ее собеседница, закутанная в старый платок.

— Закаркали… Воронье проклятое! — не выдержала молодуха, укачивая грудного ребенка. — Что за радость добрых людей пугать!

— Замолчи, бесстыжая! — резко оборвала ее старуха. — Молиться надо за грехи наши!

Яснева тихо следила за перебранкой арестанток. В камере, куда ее препроводили, содержались староверы. Нищие. Полуголодные. Фанатичные. В вечных ссорах. Их ждала ссылка на Север в глухие и гиблые места. Отправка задерживалась — подбирали партию…

Узкая камера, на стенах лишайник, на потолке набухла штукатурка от сырости, вздулась коростой, грозя обвалиться. Со средины потолка свисала лампа на низком шнуре. У почерневшего стола шаткая скамья. Вдоль стен деревянные нары с соломенными подушками, жесткими, вонючими. Под окном на полке глиняные миски. Рядом кружки. В крайней двенадцать ложек — по количеству арестанток. Узкий ящик с ломтями хлеба. В красном углу икона в железной оправе, строгая, безликая, с лампадой, трепещущей при каждом движении воздуха.

Женщины пристроились на нарах, слушали каторжанку, руки которой перехвачены тонкой цепью. Кажется, замешана в убийстве свекра. Глаза ее, карие, продолговатые, с тоской устремлены на новенькую, Ясневу. Из-под грязного халата виднеется холщовая рубаха с широким воротом. Рубаха из оческов, грубого холста, непростиранная, раздиравшая кожу до крови.

Яснева, которую администрация не посмела переодеть в тюремное платье, прислушивалась к разговору:

— А арестантики-то вчера бунтовали! Из-за рубах! Сняли рубахи да и ходили в чем мать родила. На проверке-то и строиться не захотели. Бегают с места на место. Унтер сосчитать не может! «Голый бунт»! Начальник тюрьмы прибежал, а они…

— Вот бы нам! Смеху-то! — предложила молодуха, перепеленывая ребёнка в старую рубаху.

— Пфу! Пфу! Оголтелые бесстыдницы! — затрясла головой старуха, поднимаясь с колен после молитвы. — Глазища-то вылупили, сатанинское отродье! Охальницы!

В камере захохотали. На старуху закричали, замахали руками.

— Придет господин начальник, а мы эти — Евы! — давясь от смеха, проговорила каторжанка. — Пускай попрыгает. Ведь мужикам-то исподнее сменили! Бунтуем завтра, бабоньки! Глядишь, одеяльце выдадут!

— Я поговорю с администрацией! — звонко сказала Мария. — По инструкции постельное белье положено!

— Эва, чего захотела… «По инструкции»! — издевалась каторжанка, простонав цепями. — Забудешь про инструкцию, коль помыкаешься с мое! Одна лишь забота — как бы по морде не смазали!

— Если меня ударят — убью! — тихо ответила Яснева. В голосе ее такая решимость, что арестантки умолкли.

— Грех! Грех убивать! — запричитала старуха, осенив себя двумя перстами. — Господь терпел и нам велел!

— Замолчи, бабка! Не лезь на рожон! — проворчала каторжанка, примирительно кивнув головой. — Кто политиков поймет?! Начальство и то побаивается!

Яснева отошла к окошку. Широкой полосой падал свет. Единственное место, где можно читать. Раскрыв томик Пушкина, который удалось пронести в тюрьму, старалась сдержать волнение. В томике записка, передали уголовные в перловой каше, голубой от медного котла. Почерк знакомый.

Осудили меня за восстание,
Принадлежность к союзу, хранение,
Нелегальных брошюр составление
И законов российских шатание,
А в награду за это страдание
Закатали другим в назидание,
Чтоб смирился бунтующий свет,—
На пятнадцать лет!

Дрогнули губы, потеплели серые глаза. Заичневский! Уголовный воровато сунул записку, когда вносил ведро с кашей. Неужели Заичневскому опять грозит каторга?1 Говорят, нашли на бумагах царскую резолюцию: «Надеюсь, что на этот раз его упекут куда-нибудь подальше!»