Дом на Монетной

Из года в год повторяется подобная расправа. Из года в год правительство само создает кадры недовольных, само расшатывает свое основание. Расходившееся своеволие не знает предела, прикрывая произвол общим благом.

Пусть же горячая вера, которой был так полон недавно умерший писатель, вера в то, что ни единая слеза не может пройти бесследно, что избранный правительством путь, облитый кровью, усеянный трупами, не может быть долог, — пусть эта горячая вера поддержит всех честных людей, уже давно отвернувшихся от своего правительства.

Чем боле будет жертв, тем сильнее и громче будут проклятия, тем ближе день, когда русские люди потребуют отчета у своих вчерашних палачей.

А сегодня этим палачам все-таки не следует забывать, что можно на штыки опираться, сидеть же на них — рискованно!!

Яснева бережно держала в руках тонкий листок прокламации на смерть писателя Шелгунова. Она сняла очки, задумчиво посмотрела на собеседника. Долгов, пожилой человек с острой седой бородкой, слушал внимательно.

— «Можно на штыки опираться, сидеть же на них рискованно!!»— повторил он последнюю фразу. — Что ж! Неплохо написано. Наконец-то дошла до нашей дыры!

— Дыра?! После Орла Самара — столица!

— Столица… Насмешили, голубушка. А как у вас со здоровьем?

— Спасибо! Из тюрьмы еле выбралась. Кровь хлестала горлом. Друзья извелись, пока добились разрешения отправить меня на лечение в Ставрополь. Кумыс — преотличная вещь! Степи, горячее солнце, аромат трав… Правда, ни книг, ни газет!

За эти два года, прошедшие после ареста в Орле, Яснева сильно изменилась: окрепла, поздоровела. Пышные русые волосы свободными волнами падали на плечи. Косы пришлось отрезать, сил не хватало ухаживать за ними в тюрьме… Высокий лоб чуть тронут загаром. Серые глаза под густыми бровями. Глухое платье из тяжелого шелка с высоким гипюровым воротником плотно облегало фигуру.

— Да, лучшая красота — здоровье! — проговорил Долгов, подставляя гостье чашку крепкого чая.

Она благодарно засмеялась. Сидели за вечерним чаем в крохотной гостиной, оклеенной цветными обоями. Обстановка в комнате простая. Стол под белой скатертью. Небольшое трюмо, рама выкрашена розовой краской. Диван с парусиновым чехлом. Плетеный коврик у двери. Самодельные стулья. Долгов был из народовольцев. Она взяла к нему явку, когда разрешили выбрать Самару для жительства.

— Город мне нравится. Один Португалов чего стоит — белый балахон, белый зонт, калоши при солнце и черные очки.

— Португалов — уникум. Доктор объявил войну холере. — Долгов добродушно гмыкнул.

— Белая пыль на белом докторе, — засмеялась Мария.

— В городе появилась холера. При голоде и неурожае — опасный сосед! Купцы Аржановы отливают двухсотпудовые колокола, в патриотическом усердии возводят медного истукана Александра Второго. А у земства нет денег ни на врачей, ни на лекарства…

— Не найдется ли в Самаре гостеприимный дом? Как-то неуютно без друзей.

— Гостеприимных домов в Самаре найдется немало, но есть один особенный. Об Ульяновых слышали?

— Родственники Александра Ульянова?

— Да… прекрасные люди. Переехали из Казани. Поначалу жили на хуторе верстах в пятидесяти, а теперь обосновались в городе. Полиция этот дом не обходит вниманием… Советую приглядеться к Владимиру, младшему брату Александра.

— Народоволец, конечно?!

— Не берусь судить. Знаю одно — революционер безусловный!

— Введите меня в этот дом… Такая трагическая смерть. На пятерых осужденных три виселицы! Александр Ульянов должен был стоять и смотреть на мучения своих друзей. Тридцать минут… тридцать минут ожидания смерти! Какой ужас! Палачи… Теплая веревка… Садисты! Садисты…

— Да, в доме Ульяновых не говорят об Александре. Рана слишком глубокая… Мария Александровна едва вынесла это горе…

Долгов прошелся по комнате, помолчал.

— В Самаре и «старики» вам будут рады. Собираемся, живем прошлым. «Марксята» в этих домах не бывают. Скучно. Может, они и правы. Упрекают нас, «стариков», в отсталости, в незнании законов экономического развития… А мы их постигали на каторге!

— А Ульянов? Среди «марксят»? Хочется мне с ним познакомиться!

— Приходите в пятницу. Сначала к «старикам». Поговорим о французской революции — теме, близкой вам, как ученице Заичневского. Кстати, как здоровье Петра Григорьевича?