Дом на улице Гоголя (СИ)

— В сороковом году наша семья перебралась из оккупированного Парижа на юг Франции. Отец, впрочем, как и многие другие вполне приличные люди, стал сотрудничать с правительством Петена. Франция знала маршала как героя Первой Мировой Войны, и несмотря на его заигрывания с Гитлером и на обращение к нации с призывом поддерживать оккупантов, какое-то время он вызывал у людей доверие. Эти странные поступки Петена объясняли вынужденными стратегическими ходами. Однако вскоре выяснилось, что вишистское правительство сотрудничает с немцами всерьёз, и даже имеет дело с гестапо. Отец разорвал все отношения с вишистами, приняв сторону генерала де Голля. Почти все средства нашей семьи были переданы на помощь антигитлеровскому подполью. Старший брат отца, Павел Сергеевич Батурлин, напротив, набирал всё больший вес при Петене. Около двух лет между отцом и дядей продолжалась бурная полемика по этому поводу. Отец считал, и совершенно справедливо, что сотрудничество с коллаборационистским правительством Петена — это борьба со всеми честными гражданами Франции, не желающими видеть свою страну под гитлеровской пятой. Павел Сергеевич настаивал на том, что Франция, приютившая нас, изгнанников собственной страны, признала маршала Петена главой своего государства, и негоже де нам проявлять неблагодарность, не соглашаясь с выбором французского народа.

Дебаты завершились арестом отца. Выяснилось, что это произошло при прямом содействии дяди. Да он и не скрывал этого факта. Павел Сергеевич объяснял родне свой поступок следующим образом: если бы с его подачи отца не посадили во французскую тюрьму, уже скоро за связи с террористами — так вишисты называли участников Сопротивления — он угодил бы в гестаповский застенок, откуда не вышел бы никогда.

Скорее всего, так бы оно и случилось; вероятно, Павел Сергеевич, действительно, спас жизнь моему отцу. Во всяком случае, мне очень хотелось оправдать дядю — я любил его с детства. Дядя был весёлым и открытым, со мной всегда был ласков. К тому же я знал от отца, что изо всех членов семьи только Павел Сергеевич своевременно озаботился переводом нашего состояния за границу, и только поэтому большая его часть была сохранена. Первые, самые тяжёлые, годы эмиграции наша семья имела возможность материально поддерживать не только многочисленных родственников, но и знакомых русских, попавших во Францию без гроша в кармане. Вплоть до гитлеровской оккупации в нашем маленьком поместье под Парижем на полном пансионе проживало несколько офицерских вдов со своими детьми.

— А что стало с вашим маленьким поместьем после войны? — задала неожиданный вопрос Наташа.

— Там похозяйничали немцы, поместье нуждалось в восстановлении, но средств на это не осталось — я уже говорил вам, что отец отдал почти всё, что у нас было, на поддержание движения Сопротивления. Поместье всё больше приходило в упадок, было неоднократно заложено, у отца стали появляться мысли о его продаже. Но неожиданно у меня открылся талант к бизнесу, немало удививший всех Батурлиных. Со времён воеводы Емельяна Батурлина, столпника при Михаиле Фёдоровиче Романове, все мужчины нашего семейства служили отечеству, среди них значились военные, государственные деятели, дипломаты, а вот предпринимателей не водилось. Открыв клинику пластической хирургии в Париже — она вам знакома — потом вторую, в Ницце, я сумел поправить материальные дела семьи. Как только у меня появлялись свободные средства, я их вкладывал в поместье; но заболела моя жена, и восстановление замерло. Потом моя супруга умерла, и я утратил интерес не только к поместью, но и ко многому другому. Только недавно, если быть точным, полгода назад, я вернулся к тому, чтобы завершить начатое. — Батурлин со значением посмотрел на спутницу.

Та опустила глаза.

— Я совсем замёрзла, — сказала она, вставая с дерева. — Пора возвращаться, уже смеркается.

Когда они вышли из леса, Батурлин направился не к машине, а вновь поднялся на косогор, с которого началась их сегодняшняя прогулка. Некоторое время он смотрел вдаль, затем негромко сказал:

— Хорошо у вас тут, — и усмехнувшись, добавил: — Сейчас я должен воскликнуть: «Люблю я пышное природы увяданье, в багрец и в золото одетые леса»?

— Во всяком случае, верность традициям великой русской литературы предполагает именно такой сценарий, — принимающая сторона решилась на иронию.

«Кажется, она перестала видеть во мне напыщенного российского аристократа, превратившегося в туповатого французского буржуа. Или как там у них? — буржуя, — думал Батурлин, впервые после приезда в Загряжск отметив про себя, как хороша эта женщина. — В Париже всё очевидней, ярче, здесь нужно всматриваться. Как и в здешнюю природу».

«Кажется, не такой уж он и дундук», — думала Наташа, с новым интересом поглядывая на Батурлина.