Дом Одиссея

– Пенелопа! – повторяет он, с легкостью командира посылая голос над молчащей толпой. – «Пенелопа, пресветлая царица» – мне следует сказать! О небо, такая грубость, такое легкомыслие, прости старого вояку. – Он наконец разжимает руки, исполняет небольшой поклон, но и он намного значительней, чем достававшиеся потрясенной царице с тех пор… о боги, с каких пор? («С тех самых, как очаровательный египтянин появился на твоих землях, – шепчу я. – Он поклонился тебе, не зная, как положено, и, клянусь, разве это было не прекрасно?») – Я становлюсь рассеянным, – продолжает Менелай таким тоном, каким мужчина может признаться, что не следит за тогой, прикрывающей чресла. – Постоянно твержу сыновьям, что мирное время сведет меня в могилу!

Он смеется. В толпе женихов тоже раздаются робкие смешки, и взгляд Менелая тут же пронзает дерзнувших, отчего те замолкают, уставившись в землю и переминаясь с ноги на ногу: здесь не на что смотреть. На этот раз, похоже, он собирался посмеяться в одиночестве, но непременно даст знать, когда придет время разделить с ним веселье.

– Мой господин, – начинает Пенелопа свою небольшую речь, на подготовку которой она потратила немало времени, получив скромный образец ораторского искусства, точный и тщательно продуманный, – добро пожаловать на Итаку, где…

Он обрывает ее. У Клитемнестры бы челюсть отвисла; она пришла бы в ярость, оттого что мужчина посмел прервать ее, простым движением руки отмахнувшись от ее слов. Пенелопа просто сжимает губы. Пенелопа не Клитемнестра.

– К чему все эти церемонии?! – заявляет Менелай, приобняв ее за плечи и отводя подальше от свиты, словно это для служанок или для собравшихся здесь итакийцев собралась она произносить совершенно ненужную речь, а вовсе не для него, старого доброго Менелая. – Могу я звать тебя сестрой? Понимаю, это дерзость, но твой муж был моим названым братом – великий человек, великий, – и я безутешен с тех самых пор, как он пропал. Мне ужасно жаль, что я оставил тебя здесь одну. Если бы только Одиссей видел меня сейчас, он пришел бы в ярость, оттого что я бросил его жену справляться с обрушившимися на нее невзгодами в одиночестве. Мне стыдно, чудовищно стыдно. Надеюсь, ты сможешь простить меня, сестра?

Его широко распахнутые круглые глаза отливают зеленью на лице, напоминающем высохший фрукт. Пенелопа, будучи девчонкой, училась не встречаться взглядом ни с одним мужчиной, а став царицей – иногда смотреть в лицо некоторым из них, но чаще поднимать глаза вверх и чуть влево, едва ощутив на себе любопытный взгляд, с видом «ах, видите, я размышляю над высокими материями, недоступными вашему пониманию», чтобы избежать противостояния при прямом зрительном контакте. С Менелаем это не сработает. Он как штурмовой таран; его плечо прижимается к ее, как осадная лестница – к стене.

– Тут нечего прощать… брат, – все-таки удается выдавить ей. – Наоборот, это я должна принести свои извинения. Итака и Спарта долгое время были ближайшими соратниками, но после исчезновения моего супруга я оказалась слишком слаба и глупа, чтобы чтить и поддерживать наши старинные связи, как, я уверена, ему бы хотелось. Могу лишь надеяться, что в этот счастливый час…

И тут Пенелопа замечает ее.

Вся остальная свита Менелая стоит на палубе корабля, ожидая своей очереди на высадку.

Некоторых она не узнает: воинов, одного из царевичей, жреца, знатных спартанцев из сопровождения царя.

Но кое-кого из них она знает очень хорошо.