Дом окон

Я знал, что если он был пьян, то скоро кто-то да заработает. В каком-то смысле он был приятно предсказуем. С, так сказать, постоянной скоростью он потягивал спиртное в течение долгого рабочего дня – уходил, когда еще не было семи, и возвращался к ужину в шесть, – а во время еды происходил резкий всплеск активности, и к тому времени как мать приносила десерт, он успевал опрокинуть еще два-три стакана виски. И тогда что-нибудь случалось: однажды я уронил со стола его десерт; другой раз Рик, мой брат, шаркнул стулом по полу; или моя сестра, Элизабет, слишком сильно засмеялась и разбрызгала молоко по всему столу. Если нарушителю спокойствия не посчастливилось сидеть в непосредственной близости от отца, то его тяжелая рука вздымалась и лупила по всему, до чего могла дотянуться: по челюсти, щеке, уху. Он и не думал смягчать удары. Если же мы сидели за пределами его досягаемости, он отталкивался от стола – мы знали. В ту самую секунду, как слышали скрип его стула, мы знали, что нас ожидает. Он поднимался на ноги, и не дай Бог кто-то выпускал смешок, завидев, как он, теряя равновесие, хватается за стол. Еще не успев подняться, он начинал вещать. «Сын» или «Дочь, – говорил он, – посмотри, что, во имя Всемогущего Господа Бога и доброго и милосердного Иеговы, ты натворил!»

Понимаешь ли, он намеревался стать священником. Это было его тайным желанием, детской мечтой, раздавленной его же отцом, который довольно недвусмысленно растолковал, какое будущее уготовлено единственному сыну богатейшего человека города. Рабочие обязательства отца не позволили ему стать диаконом, чему, как мне кажется, церковь была только рада, но каждую воскресную службу мы сидели в первом ряду, а путь домой неизменно проходил под отцовскую ругань: он в пух и прах громил дневную проповедь и предлагал вместо нее свою собственную. Надо отдать ему должное, Библию он знал как свои пять пальцев. Однако имел склонность пускать свои знания в ход в виде ряда вопросов к тому из нас, на кого готовился обрушить свои кулаки. Четвертая заповедь… Он был одержим идеей почтения своего отца и своей матери. Что бы мы ни совершали, или что бы мы, как он считал, ни натворили, – все всегда сводилось к ней. Видишь ли, его руками Бог вершил правосудие.

– А твоя мать? Когда он над вами измывался, где была она?

– Она не вмешивалась. Убирала со стола. Мыла посуду. Они давным-давно заключили перемирие: на нее он руку не поднимал. До семилетнего возраста мы находились под ее защитой, правда, если совершали что-то абсолютно безобразное, то, в таком случае, она лично вручала нас отцу. Однако же как только мы достигали сознательного возраста, то целиком и полностью начинали принадлежать ему. Это было ужасно. Настолько ужасно, насколько ты можешь себе представить, а иногда и хуже.

Роджер поднимал руку и касался переносицы.

– Ты когда-нибудь задумывалась, откуда у меня этот шрам?

И как с этим справиться? Как справиться с болью, с полвека гноящейся на дне души? Пять дней, каждое утро я слушала вариации одной и той же истории: отец поставил Элизабет синяк под глазом за то, что та на него не так посмотрела; Рик лишился переднего зуба за нарушение, которое Роджер все еще затруднялся назвать; Роджер сбежал из дома, в надежде избежать очередной взбучки, на что отец в назидание позвонил в полицию, и за нахальство Роджера на ночь упекли за решетку, а по возвращении домой его ждали побои. Детство и юность Роджера все четче вырисовывались передо мной, словно на туманное прошлое навели объектив камеры. Не знаю, случалось ли тебе слышать подобное от кого-нибудь, но когда ты слышишь такого рода истории, то начинаешь по-новому смотреть на людей. Роджер продолжал свой рассказ до тех пор, пока квартиру не заливало зарей, и только тогда поддавался моим уговорам и шел в постель. Я ложилась рядом, прислушиваясь к тому, как менялось его дыхание, и когда оно становилось глубже, размеренней, я тоже, как могла, пыталась провалиться в забытье.

* * *

После недельного перерыва Роджер решил вернуться к занятиям. Я пыталась его отговорить. Вместо того чтобы разбирать со студентами «Большие надежды», ему следовало сходить к психотерапевту. «В услугах психотерапевта нуждаются люди, которые не понимают, что с ними происходит, – отвечал он. – А я прекрасно понимаю, что происходит со мной. Мой сын мертв, и я скорблю о нем. Сейчас мне необходимо отвлечься, пока я, говоря словами Фрейда, занят „работой скорби“». Я не стала продолжать спор и пытаться доказать, что дело тут не в горе. Да, он скорбел, но помимо того испытывал муки совести. Последнее, что услышал его сын, – это то, что он – ничто, и у него больше нет отца.