Дом окон

Теперь-то я уверена, что пунктом назначения был Дом Бельведера – место, где они с Тедом были счастливы. Я так и вижу, как он стоит на краю лужайки в серой толстовке и штанах – его ночное одеяние независимо от того, спал он в нем или нет. Он тяжело дышит. Его глаза широко раскрыты. Он с такой точностью воспроизводит в памяти то, как перебрасывался с Тедом мячом, что почти видит эту картину перед собой, видит летящее в воздухе белое пятно мяча. А вот тут, на земле, он нашел скорчившегося от боли Теда, когда тот сломал руку, свалившись с крыши. А вот дерево, на котором все еще можно найти черный отпечаток на том месте, куда Тед, тогда еще подросток, напившись разбавленного вина, влетел на «мерседесе» Джоан. Роджер бросает взгляд на каменные стены Дома и будто видит за ними привычный интерьер: дверной косяк кухни, на котором зарубками отмечал рост Теда; перила лестниц, по которым Тед радостно скользил вниз, не обращая внимания на ругань Джоан; комната Теда… Точнее, комнаты, потому что, как только ему исполнилось двенадцать, он выпросил у родителей комнату на третьем этаже. Вот Роджер карабкается по узкой лестнице, что соединяет второй и третий этажи. Вот он стоит на пороге комнаты Теда, разглядывая плакаты с игроками «Янкиз» во время игры, которыми увешаны все стены, аккуратно сложенные на столе оксфордские издания Диккенса – подарок Роджера, – и незаправленную постель. Вот он направляется к кровати и укладывается на нее. Морщит нос от резкого запаха дезодоранта «Олд Спайс», который Тед начал использовать вслед за своими любимыми игроками, но различает мягкий аромат мыла и кожи Теда. Он предается фантазиям, находясь внутри и, в то же время, снаружи; он спокоен и почти счастлив, но тут мимо пролетает машина и возвращает его к самому себе и к его горю.

* * *

Он возвращался за час до рассвета, и слова били из него фонтаном. Я стояла и вглядывалась в кухонное окно, гадая, куда он ушел, пока во дворе не загорались огни, возвещая о его возвращении. Или же спала за кухонным столом, и скрип входной двери будил меня. Роджер едва доползал до дивана: лицо его блестело от пота, а грудь тяжело вздымалась. Воспоминания об инфаркте были еще живы в памяти, и я мысленно возвращалась в тот день, когда он откинул голову на подголовник, пока я неслась по 299-му шоссе. Его кроссовки и кромка штанов были насквозь мокрыми от росы. Я наливала ему стакан воды и, чтобы он не слег с простудой, заставляла завернуться в полотенце. Он валился на диван, прижимая стакан ко лбу, и говорил: «Я не рассказывал тебе о своем отце?»

Я отрицательно качала головой. Не считая самой общей информации – отец, мать, младший брат и сестра, каждого из которых преследовали болезни и несчастья, – я ничего не знала о его семье. Он никогда о ней не рассказывал. Когда мы встретились, большая часть жизни Роджера уже пролетела, и все связанное с его семьей казалось далеким и незначительным.

Роджер осушал стакан и, поблагодарив, отдавал его мне. Как только я собиралась отнести стакан на кухню, он начинал свой рассказ.

– Мой отец был алкоголиком. Но там, где я рос, этот термин был не в ходу. Если человек любил накатить лишнего, то либо он был заядлым пьянчугой, променявшим жизнь на алкоголь и постоянно выставлявшим себя на потеху публике, либо с залитыми нездоровым румянцем щеками и шумным дыханием заявлял, что это не твое собачье дело. Так вот мой отец был алкоголиком из сорта «не твое собачье дело», но это звание никак не шло вразрез с тем фактом, что он также являлся владельцем сети городских магазинов розничной торговли и дюжины жилых домов. Да, любимая, Джоан не единственная, кто вырос в достатке. Отец не выпускал бутылку из рук, но никогда не позволял своему пристрастию препятствовать исполнению деловых обязательств, так что это было его сугубо личное дело. И то, что он навеселе избивал моего брата, сестру и меня, было нашим и только нашим личным делом.