Дом окон

Если работа в кабинете не приносила Роджеру облегчения, то, по крайней мере, помогала сфокусировать напряжение и переизбыток энергии на определенном занятии, а именно – узнать как можно больше о смерти Теда. А это было очень опасно, потому что смерть Теда находилась в самой гуще изменчивых эмоций, которые Роджеру еще предстояло испытать. Признав, что, отрекшись от Теда, он совершил ошибку, Роджер сделал шаг в правильном направлении и в то же время потянул за дверь, за которой его ждали вина, сожаление и гнев. Обходя вниманием эти чувства, он рисковал разжечь в своей душе разрушительное пламя.

И, в то же время, те долгие часы, которые Роджер провел, выясняя, в кого стреляли солдаты из патруля Теда, в каком порядке они устраняли нападавших, какие последствия оказывал взрыв противотанковой гранаты на тело человека, – они не давали Роджеру рассыпаться на части, были его стержнем. Такие вот преимущества у одержимости. Я думала, что, когда он, наконец, в полной мере осознает смерть Теда, осознает, какая это невосполнимая утрата, то этот самый стержень поможет ему начать, говоря его словами, «работу скорби». Возможно, доктор Хокинс ошибалась. Может, от его макета в кабинете могла выйти какая-то польза.

Было одно, небольшое улучшение в состоянии Роджера: на ночь он приходил в кровать. Но не ложился. Каждую ночь я засыпала под шелест переворачиваемых страниц. Неважно, бодрствовала я или спала, я была рада, что он рядом. В первый раз, когда я вышла из ванной и увидела, что он сидит на кровати с книгой на коленях, я не придала этому большого значения, забралась на кровать, наклонилась и легко поцеловала его в щеку, а затем потянулась за своим чтивом на тумбочке. На самом деле, больше всего я удивилась следующим вечером, когда вошла в спальню и снова увидела его в кровати. Я не смогла сдержаться и произнесла:

– Роджер, ты здесь.

– Да, – сказал он.

Я хотела спросить: «Почему?» – но решила, что это прозвучит неправильно, поэтому остановилась на: «Славно» – и больше не проронила ни слова. Когда он ждал меня в постели в третий раз, а затем и в четвертый, я поняла, что что-то изменилось. Он понял, что должен быть рядом со мной. Я даже не заметила, как этому обрадовалась, пока подобным образом не прошла целая неделя. Роджер снова читал в кровати, с сидевшими на самом кончике носа очками, купленными в аптеке, взъерошенными волосами – ему уже давно надо было подстричься; до того, как умер Тед, я шутила, что так Роджеру недалеко и до прически как у безумного ученого, – и мое сердце замерло, как это бывает, когда счастье застает тебя врасплох. В ту секунду я могла рассмотреть представшую передо мной картину в мельчайших деталях: морщины на лбу Роджера, блеск обручального кольца на пальце, красные края обложки книги, которую он читал, собравшаяся под его весом в складки простыня, желтоватый свет лампы, отбрасывающий тень на его лицо, его грудь, кровать. Я не просто вспомнила, что люблю его. Я поняла, что моя любовь коренилась намного глубже, чем я себе представляла, и не вопреки, а, наоборот, почти по вине безумных событий последних дней. Это чувство было удивительным, немного обескураживающим, и, охваченная им, я совершила то, чего не делала уже давно. Я стянула через голову сорочку, спустила трусики и подошла к Роджеру. Он не стал возмущаться, когда я выудила из его рук книгу и положила ее на тумбочку. Он уже снимал очки. Мы впервые за несколько недель занялись любовью, и я чувствовала, что заново открываю для себя человека, которого знала годами.