Дом паука

Амар удивился. Он и подумать не мог, что после того, как много лет назад появились французские солдаты, отец хоть раз покидал пределы медины, не считая поездок в деревню или в меллах[18], где он покупал снадобья, которые можно было приобрести только у торговцев-евреев. Сколько он себя помнил, распорядок жизни отца всегда был неизменен: пять раз в день он ходил в мечеть, а по пути в нее или обратно ненадолго заглядывал в лавку к кому-нибудь из друзей. Ничего другого в его жизни не было, если не считать заботы о тех, кто к нему обращался. Поэтому странно было слышать от него, что он тоже бывал во французском городе. Амар даже усомнился: если отец действительно бывал там, то почему ни разу не упомянул об этом до сих пор?

— Хочу, чтобы ты знал, что я бывал там много раз. Я видел, как мерзостно и постыдно их христианство. Оно никогда не сможет заменить нам нашу веру. Клянусь, французы даже хуже евреев. Аллахом клянусь, что они еще подлее и коварнее безбожных евреев меллаха! И если я так говорю о них, то вовсе не потому, что мне нашептали это люди вроде Си Каддура[19], или этого негодяя Абдельтифа, или еще какие-нибудь ваттанины[20]. Может быть, они говорят и правду, но побуждает их к этому ложь, потому что это — politique. Знаешь ли ты, что такое politique? По-французски это значит — ложь. Kdoub! Politiqud Когда француз говорит тебе: наша politique, то знай, что он хочет сказать: наша ложь. И когда мусульмане, Друзья Независимости, говорят тебе: наша politique, то знай, что они хотят сказать: наша ложь. Любая ложь — грех. Так что же более противно Аллаху: ложь в устах назереяна, не способного отличить истинную веру от ложной, или ложь в устах мусульманина, знающего истинную веру?

Амар начал понимать, к чему весь этот разговор. Отец хочет предупредить его против друзей, с которыми он гонял в футбол или ходил в кино, про которых было известно, что они состоят в Истиклале. Отец боялся, что Амара могут посадить в тюрьму, как Абдаллаха Тази и его двоюродного брата, который как-то вечером крикнул в кафе «Ренессанс»: «А bas les Français!»[21] Как же он ошибался, не без горечи подумал Амар. Даже малейшего шанса, что такое случится, не было. Это было совершенно исключено, потому что Амар не говорил по-французски и не умел читать и писать. Он ничего не знал, не умел даже расписаться по-арабски. Скорей бы отец замолчал и спустился вниз, думал Амар.

— Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Понимаю, — ответил Амар, пальцами ног теребя простыню. Он чувствовал себя лучше, ему хотелось выйти из дома и прогуляться, но он знал, что, стоит лишь встать, и выходить расхочется. Сквозь железную решетку окна он видел плоские крыши в дальнем конце города и кусок темнеющего неба над ними.

— Куда хуже, когда лжет мусульманин, — заключил отец. — А кто из всех мусульман совершает величайший грех, когда лжет или становится вором? Шариф. Благодарение Аллаху, ты тоже из их числа…

— Хамдулла… — послушно, но с чувством пробормотал Амар. — Благодарение Аллаху.

— Да что там Хамдулла, Хамдулла! Нет! Ты должен стать мужчиной, стать Шарифом. Шариф живет во имя своего народа. Для меня лучше бы ты умер, чем вырос и стал таким отребьем, как те, с кем ты шляешься по улицам. Лучше бы ты умер! Ясно? — старик кричал все громче. — Не останется мусульман, если молодые Шарифы перестанут повиноваться законам Аллаха.

Отец продолжал в том же духе, Амар понимал и молча соглашался, но не мог удержаться от мысли: «Он не знает, каков мир сегодня». Сознание, что его собственное восприятие мира настолько отлично от восприятия отца, словно ограждало его невидимой стеной. Когда отец уходил из дому, на уме у него была только мечеть, Коран и компания таких же стариков, как он. Это был незыблемый мир закона, предначертанного слова, неизменной благодати, но мир ссохшийся и сморщенный. Когда же Амар ступал за порог дома, перед ним выжидающе раскидывался огромный мир, живая, таинственная земля, которая принадлежала ему, как никому другому, и где могло произойти все, что угодно. Аромат утреннего ветерка, веющего в оливковых рощах, шум речных вод, перекатывающихся через скалистые пороги, стремительно бегущих по своим руслам в самом сердце города, подвижная тень листвы на белой дорожной пыли, служившая ему укрытием в полдень, — все несло Амару особую весть, предназначенную только ему и уж точно не его отцу. Мир, в котором жил старик, представлялся Амару чем-то вроде картинок из газет, контрабандой доставлявшихся из Египта: блеклых, расплывчатых, бессмысленных, если не рассматривать их как дополнение к печатному тексту