Дом паука

Кончив пить чай, он решил выйти и немного побродить вокруг пруда, но маленькая дверь давно не открывалась, и засов заржавел. В конце концов, ему все же удалось открыть дверь, выбив засов камнем, лежавшим тут же, в углу — возможно, именно для этой надобности. Он открыл дверь, порвав затянувшую ее паутину, и вышел. В неподвижном воздухе между кафе и высокой городской стеной солнце жгло до боли, и бассейн, как некое зловещее зеркало, отражал ослепительно белый свет. Встав на колени, Амар попробовал воду: она была почти горячей. Стрекоза скользнула слишком близко к поверхности и замочила крылышки; отчаянно извиваясь, она пыталась снова взлететь. Какое-то время Амар с интересом наблюдал за ней, потом ему стало жалко обреченное существо, и, как можно выше закатав брюки, он спустился в бассейн. Он оказался глубже, чем казалось: вода доходила Амару почти до колен. Дно было неприятно склизким, но Амар сделал несколько шагов, подвел ладонь под стрекозу и поднял ее. Стоя в воде, он смотрел на нее и ухмылялся — ему казалось, что два огромных глаза тоже разглядывают его. Быть может, с благодарностью. «Воистину велики дела Аллаха», — шепнул он. Не успело солнце подсушить ее крылышки, как стрекоза пошевелила ими и, внезапно взмыв в воздух, улетела в сторону крепостных стен. Выбравшись из бассейна, Амар опустил и выжал брючины. Потом сел на край бассейна сушиться. Ему показалось, что издалека, паря над крышами пропыленного города, до него доносится шум человеческих голосов. Но звуки раздавались где-то очень далеко и больше походили на завывания ветра, дующего в дверную щель. Если шествие пройдет через Баб Бу-Джелуд, он будет наблюдать из окна большого зала, если же случится стычка, то несколько полицейских непременно пострадают — это ему больше всего хотелось увидеть. Всегда выходило так, что именно мусульман били и убивали, как, например, сегодня у него на глазах, причем били и убивали сами же мусульмане. На мгновение он даже почувствовал прилив запоздалой симпатии к двум мокхозни, тела которых лежали сейчас в переулке рядом с конторами законоведов. Возможно, устраиваясь на службу к французам, они не подозревали, что им придется собирать сведения против своих же соотечественников, а когда обнаружили, было уже слишком поздно: они знали слишком много и быстро попались.

Но в таком случае, продолжал размышлять Амар, их долг был — даже под страхом смерти — отказаться выполнять приказ. Насколько героичнее было бы для них погибнуть мученической смертью от рук французов, чем быть позорно прирезанными, как какие-то животные, а затем — оплеванными и проклятыми своими же собратьями! Амар знал, что мусульманин, павший на поле битвы, направлялся прямиком в рай, но о судьбе предателей он был осведомлен гораздо хуже. Тем не менее, казалось вполне логичным, что они должны были непосредственно подпасть под власть Сатаны. Амар содрогнулся при мысли о том, что ожидает человека, очутившегося в аду. При этом больше всего ужасали не столько муки, сколько то, что они будут длиться вечно, независимо от того, раскаивается жертва или нет. Допустим, человек изменился и всем сердцем страстно устремился к Аллаху. Боль состояла не в том, что тебя вечно поджаривают на вертеле, как мечуи барашка, или отрывают от твоего тела член за членом, как, по уверению друзей свободы, делали французы с мусульманами в Уэд-Земе, а в том, что ты знал: никогда, ни при каких условиях Аллах не явится тебе. Смерть — ничто, думал он, глядя, прищурившись, на слепящее отражение солнца в воде, счастливы те, кому удается умереть со славой — так, чтобы люди никогда об этом не забыли. Амару пришло в голову, что, вероятно, именно поэтому Мохаммед Лалами держался так самодовольно и кичливо вчера: может, он знал, что его брат будет казнен французами. Как-нибудь, подумал он, Мохаммед подстережет его и застанет врасплох, вот это будет настоящая драка. Неплохо было бы, встретив Мохаммеда, подойти к нему, протянуть руку и попросить прощения. Вполне вероятно, Мохаммед и не примет его извинений, но это может смягчить его сердце и подготовить почву для будущего примирения.

Крики и пение становились все громче, и брюки Амара почти высохли. Он встал и вернулся в кафе.

КНИГА ТРЕТЬЯ. ВРЕМЯ ЛАСТОЧЕК

По моему разумению, нет ничего лучше, чем быть иноземцем. И вот, я постоянно пребываю среди людей, ибо они не моего племени и мне нравится быть среди них иноземцем.

Песнь ласточки. «Тысяча и одна ночь»

Глава пятнадцатая