Дом под черемухой

Вздохнул, улыбнулся виновато и пошел прочь. Что ему еще скажешь? Ему все одно: волки или медведь. Бычка-то нет, и потерю ничем не восполнишь. Пообещать бы шкуру убитого хищника (а в том, что Иван убьет его, нисколько не сомневался) — да куда эта шкура будет годна? Летняя-то… Грош ей цена.

В павильоне Мишка зашипел на Ивана:

— Ты зачем имя́ рыбы-то дал? Они знаешь сколь заколачивают? У них на рыло по тыще в месяц выходит.

— А ты чего сам от этих тысяч сбежал? — ответно кольнул его Иван, угодив в самое больное место. Прошлым летом некоторые поселковые мужики, позавидовав заработкам «скворцов», тоже решили сбить «шабашку». Сбили, набрав в нее мужиков, оказавшихся не у дел, подрядились у рудоуправления строить жилой дом. В эту дикую бригаду затесался и Мишка Овсянников, загоревшийся одним махом «закалымить» на машину. Две недели мужички вкалывали без перекуров — копали траншеи под фундамент, приходя на стройку с зарей и уходя затемно. А к концу третьей недели, в субботу, запили, да так, что уже и не смогли остановиться — наверстывали «сухие» дни. На том местная бригада и развалилась. А заливали фундамент и строили дом все те же неутомимые «скворцы».

— А я в гробу видел эти тыщи, — хмыкнул Мишка, — я из-за денег здоровье гробить не буду, не в моей натуре. Оно у меня не казенное.

— Ну тогда помалкивай, — обрезал его Иван. — Чисть-ка вон рыбу.

Яков Кузьмич пересчитывал бутылки, перекладывал с, места на место свертки, шевеля губами и что-то прикидывая в уме, но по его особенному молчанию Иван понимал, на чьей тот стороне, и свое слово скажет, когда надо будет. Яков Кузьмич умел молчать и ждать. Услышит, бывало, о чьем-нибудь грешке, но виду не подаст, будто не слышал, однако память у него на эти дела крепкая, ничего не упустит и когда потребуется — выложит. В самую точку угодит, не промажет.

Оставив хозяевать в зеленом павильоне Якова Кузьмича с Мишкой, Иван пошел к себе в дом, гадая, отчего это Ситников не спросил его о злополучном бычке. Ведь не мог же он не знать, все новости попадают к нему скорее, чем к кому другому, а вот взял и не спросил. Вроде как уступку какую сделал, и от него, от Ивана, тоже ждет уступки.

Настроение после стычки с Мишкой стало еще хуже, хотя Иван умом и понимал, что окончательно оно испортилось потому, что вот такие шалопаи, которых он раньше ни к озеру, ни к лесным угодьям близко не подпускал, хозяйничают на его бывшем кордоне, как в собственном огороде, да и сам кордон превратили невесть во что. Одни воспоминания о кордоне остались. Теперь и сам не поймешь, кто ты такой: лесник — не лесник, сторож — не сторож, бог знает кто. Пасмурно стало в душе, холодно. А ведь когда-то гордился он работой, завещанной ему отцом. И как не гордиться? Иван охранял от порубок казенные леса. Чистил просеки, тропы, деляны содержал в порядке, вовремя осветляя их. И зверье, обитающее на его обходе, берег от лихих людей, потому что лес без животных не лес, а просто-напросто древостой. Понимал Иван свою значимость в общем деле. Его портрет красовался на доске передовиков леспромхоза на самом видном месте — в середке. Приезжая в контору, Иван всякий раз взглядывал на свой портрет, наполняясь радостью и высоким светлым настроением. О нем люди помнили, его ценили. В такие минуты ему хотелось сделать для леспромхоза что-то хорошее и большое, отблагодарить за честь и уважение. И когда Иван возвращался домой, на кордон, теплое благородное чувство еще долго грело его и подбадривало. Все это было раньше, и кажется ему, в давние-давние времена, хотя прошло всего-то пять лет с небольшим. Давно сняли с леспромхозовской аллеи передовиков потрет бывшего лучшего лесника Машатина — уволился, ушел на рудник. А на руднике сроду его портрет не вывесят. База отдыха для рудника — дело второстепенное, забава, можно сказать. Захотели — открыли, не понравится — прикроют, и ничего не изменится. Руда как шла, так и будет себе идти на-гора. О базе вспоминают, когда наезжают гости или начинается осенняя охота на уток и зайцев. Тогда и егерь тут — видное лицо, все к нему обращаются. Прошла охота — и снова надолго забыли. Хоть деньги регулярно платят — и за это спасибо.

Культмассовая работа и отдых горняков — дело рудничного комитета, поэтому Ситников был для Ивана почти что непосредственным начальством, а с начальством этим у Ивана сразу же наметился разлад, появилось недовольство друг другом. Рыбу для руководства Иван ловил неохотно: претило это ему, чувствовал в душе унижение. Пушнину он им не сбывал, всякий раз отказывал. Недовольство это однажды и прорвалось. А дело было так: разъехались гости, Иван возьми и спроси у Якова Кузьмича: кто, мол, будет простыни-то стирать?

«Как кто? Ты». — Ситников даже удивился наивному вопросу.

«Я в прачки не нанимался», — отрезал уязвленный Иван.

«А у нас на базе только одна штатная единица. И заведующий, и все остальное — по совместительству. Зарплата у тебя хорошая, за двоих платим, так что сам управляйся. А ежели тебе это дело с простынями не глянется, попроси жену. Или дочку».