Дом под горой

— Все это не мешает человеку быть порядочным и добрым, — серьезно сказал он и так строго глянул на Катицу, что смех ее разом замер. Она покраснела — и от строгого взгляда, но еще больше оттого, что никто даже не улыбнулся.

— А мне он нравится, — гордо заявила Матия. — И что ж, что был простым каменщиком? Теперь он уже десятник, и в городе у него домик с садом.

— Это уже кое-что, — спокойно заметил отец. — Однако не все. Сначала надо хорошенько узнать человека. Поторопишься со знакомством, худо может выйти. Так что, Матия, взвесь сперва все. Такое счастье найдешь и здесь, а ведь родной дом — всегда родной дом, дочка. Здешних людей мы знаем сызмальства, скорее можем разглядеть, что в котором скрыто… А посторонним не позволяй вмешиваться в твои дела, даже хозяйке — не ей с ним жить, а тебе, коли пойдешь за него.

Под воздействием отцовых слов Матия склонила голову. По-серьезному задумалась об этом своем счастье. Что ж, верно — некрасив жених, далеко не красавец! Зато взгляд хороший, открытый. Нет, не может быть — фальши в нем нет. Обо всем говорит так рассудительно, умно; к Матии искреннюю склонность питает. Каждое слово его, каждый взгляд, все, что он делает, выдает глубокую, сердечную любовь. Зачем же отказывать ему? Больно будет сердцу, и не найдет она тогда нигде покоя… И потом: вот выросла здесь, расцветала у всех на глазах — а нашелся ли хоть один, кто посмотрел бы на нее ласково, сказал бы хоть словечко, от которого так забилось бы сердце? Нет — проходили мимо, ни один внимания не обратил. А что небогат? Так вот и хозяйка говорит — есть у него ремесло, а это всегда сто́ит имущества. Только б расточительным не был — а он ведь бережлив. И человек серьезный, коли что скажет, так по убеждению, не бросает слов на ветер…

Мате догадывался, в какую сторону слоняются размышления дочери. Понурил голову; мелькнула мысль — вот и еще одна веточка готова отпасть от семейного дерева. «Покидают гнездо, один за другим улетают… Останемся мы под конец одни, как дерево в чистом поле с обрубленными ветками…» Тяжелое предчувствие одиночества навалилось на сердце; одиночество — удел каждого в последний час, хотя бы и окружала его вся семья. Каждого ждет последнее прощанье, полное одиночества, когда рвутся все, самые прочные связи. Каждому отмерен путь, и надо пройти по нему — одному…

А Барицу порадовала новость Матии. Одной меньше в доме останется… И уже красивее, милее прежнего кажется ей старшая золовка. Сперва-то только заставляла Барица себя смотреть приветливо, теперь ее радость искренна. И когда Матия хотела помочь убирать со стола, Барица сказала от всей души:

— Ой, спасибо, спасибо — не трудись, ты и так усталая…

— Как бы там ни было, — заключил отец, — а все же надо хорошенько еще подумать. И прежде всего хочу я его увидеть.

— Без этого и не обошлось бы, — отозвалась Матия. — Он тоже хочет приехать, чтоб вы его узнали…

— Узнать-то его легко! — вмешалась Катица. — Волосы как костер, издали видать…

— Какие у него волосы, это мы уже раз слышали, — оборвал ее отец. — Повторять незачем. И запомни, дочка: красота — цветок, который вянет скорее всего. Впрочем, все это вещи, о которых тебе не угодно думать… Вместо этого, вижу, суетность тебя всю захватила: все бы тебе наряжаться, хвастать, людям глаза слепить. Как хочешь, а не нравятся мне твои хозяева: не учат тебя уму-разуму. А может, голова у тебя пустая, ничего-то в нее не входит… Довольно и этого, не заносись, дочка! Вон и тыква поверху плавает, коли внутри пуста. Запомни!

Резки были слова, строг отцовский тон. У Катицы слезы готовы брызнуть, в горле комок душит. А больнее всего, что другие слышали отповедь, может, и порадовались, особенно Матия. Ни за какие сокровища в мире не поднимет Катица глаз — кажется ей, провалилась бы сквозь землю от стыда.

Но еще больше резкость мужа обидела Еру. В ней поднялся протест — так и бросилась бы защищать своего ребенка, к которому так несправедливы… Но с Мате не поспоришь — приходится склонять голову. И все-таки не удержалась мать, подошла к дочери, погладила по голове, по волосам цвета воронова крыла, от которых как бы искры сыпались.

— Когда отец бранит, мать не должна ласкать! — строго сказал Мате. — Убери руку!