Дом под утопающей звездой

Как Бог, которому служат, они обнаруживают желанья свои не звуками, которые исчезают, не словами, которые ошибаются и обманывают, а знаками на небе, переворотами на земле, волненьями скрытых рек, геральдическими знаками, рисующимися на фонах тьмы и иероглифами, высеченными на мозговых покровах.

Они беспорядочно кружились, я считал шаги их.

Они сигнализировали из <телеграфного> отделения, я разбирал их сигналы.

Они чинили заговор, мой глаз следил в темноте за их умыслами.

Их были символы, слова же — мои.

Кто эти сестры?

Что они делают?

Я опишу их образ и существование, если образом можно назвать постоянно расплывающиеся контуры, и если существованием могут быть вечные порывы вперед и потом снова вечные отступления среди теней.

Старшую из трех сестер зовут Mater Lacrimarum — Мать Слез.

Это она день и ночь ропщет и безумствует, призывая скрывшиеся облики.

Она стояла в Риме, когда был слышен горестный голос — голос Рахили, плачущей о детях своих и не могущей утешиться.

Она стояла в Вифлееме в ту ночь, когда меч Ирода опустошал колыбели невинных, когда навеки задержаны были маленькие шажки, топот которых, раздавшийся наверху, в детских комнатах, пробуждал в любящем сердце домашних радостную дрожь, не остающуюся без эхо даже в небесах.

Глаза ее то ласковы, то проницательны, то страстны, то сонны; часто поднимаются они к небесам, часто вызывают Небо.

На голове у нее диадема.

А из воспоминаний детских я знал, что с ветрами она может улететь далеко, когда услышит рыданья молений или гром органов, или когда увидит процессию летних туч.

Эта сестра, самая старшая, носит у пояса ключи сильнее райских, отпирающие каждую избу и каждый дворец.

Она сидела, я это знаю наверняка, все прошлогоднее лето у ложа слепого нищего, того самого, с которым я так часто и так охотно беседовал, восьмилетняя набожная дочка которого, с солнечным личиком, воздержалась от искушений игр и деревенской веселости и целыми днями ходила по пыльным дорогам со своим несчастным отцом.

За это Бог послал ей великую награду.

В весеннюю пору года, когда еще ее собственная весна цвела наиболее пышно, Он призвал ее к Себе.

Но слепой отец все еще оплакивает ее; все еще в полночь снится ему, что маленькая ручка, которая водила его, до сих пор покоится в его руке, и всегда просыпается он в темноте, которая стала теперь для него новой, более глубокой темнотой.

Та же Mater Lacrimarum сидела всю зиму сорок пятого года в спальне одного из королей и выколдовывала перед его глазами дочь его (не менее набожную и любящую), которая не менее безвременно и внезапно ушла к Богу и оставила после себя тьму, не менее глубокую.

При помощи ключей своих проскальзывает Мать Слез непрошеной, призрачной гостьей в комнаты бессонных мужей, бессонных жен, бессонных детей; от Ганга до Нила, от Нила до Миссисипи.

А так как она первородна в роде своем и владеет царством обширнейшим — возвеличим ее именем «Мадонны».

Вторую сестру зовут Mater Suspiriorum — Мать Вздохов.

Она никогда не ступает по облакам, не улетает с вихрями далеко.

Не носит никакой диадемы.

Ее глаза, если бы можно было увидеть их, не были бы ни ласковы, ни проницательны; ни один человек не мог бы прочесть в них поступков ее; он только нашел бы беспорядочное множество умирающих снов и обломки забытых безумий.

Но она никогда не поднимает глаз; голова ее прикрыта изорванным покровом, свешивается всегда на грудь, склоняется всегда к земле.

Она не плачет.

Не стонет.

Только иногда неслышно вздыхает. Сестра ее Мадонна — безумная, мятущаяся величайшим гневом к небу и требующая возвращения своих возлюбленных.

Мать же Вздохов не кричит, не взывает, не мечтает даже о возбуждении бунта.

Она покорна до подлости.

Она обладает ласковостью безнадежных существ и шепчет иногда, но только в сне.

Шепчет, но только самой себе, в сумерках.

Она повышает иногда голос, но только в безлюдьях, таких же мрачных, как и она, на развалинах городов, когда уже солнце ушло на покой.

Эта сестра навещает париев, галерников, изгнанников, вычеркнутых из книги памяти, угнетенных покаянников, вечно глядящих в одинокий гроб, кажущийся им ниспровергнутым алтарем какой-то старой кровавой жертвы, на котором уже никакие обеты, ни умоляющие и жаждущие прощения, ни вызванные желанием удовлетворения, ничем не могут помочь!