Дом под утопающей звездой

Инульций чувствовал себя счастливым, но донна Флавия с каждым днем становилась все мрачнее и мрачнее. Пока она работала, ей казалось, что работа удается; но как только уходил Инульций и она оставалась в одиночестве, то снова переживала всю горечь, всю тяжесть разочарования.

— Нет, это все еще не то, что мне нужно! — восклицала она с отчаянием. — Это измученное, изможденное тело вызывает сострадание и ужас. Этим я довольна. Но лицо! Оно прекрасно, но только грустно, как лицо Инульто. Грустное, вдохновенное, непорочное и правдивое. Но этого мне мало. В этой усталости и слабости я не вижу смертельной муки. Где таинственное выражение души, расстающейся со своим телом?

И однажды в порыве отчаяния она схватила кинжал и изрезала им прекрасное, вдохновенное и печальное лицо своего Христа. Но потом села у его ног и принялась плакать. Однако слезы не принесли ей облегчения. Ей казалось, что она совершила убийство. Вошедшая Плацида взглянула на испорченную работу, на плачущую Флавию и подошла к ней.

— Ты плачешь об Инульто? Несчастная!

— О ком? — спросила Флавия, вдруг побледнев.

Ее сердце так сильно билось, что она слышала его биение в своей груди. И вдруг ею овладел такой припадок гнева, что она кинулась на Плациду с кинжалом в руке.

— Ты лжешь!

— Тем лучше, — отвечала Плацида, хладнокровно отстраняясь.

К Флавии вернулось спокойствие.

— Уйди! Я ненавижу тебя… и его.

Плацида ушла. Флавия упрямо мотнула головой и начала исправлять испорченную голову Христа. Наутро, когда явился Инульций, она снова терпеливо и усердно принялась за работу, как будто ничего не случилось.

Но она уже ненавидела его за ту минутную слабость, которую почти бессознательно почувствовала к нему и которую подметила Плацида своими большими желтыми совиными глазами. И, ненавидя Инульция, она еще сильнее начала любить свою работу, которая теперь все больше и больше приближалась к ее мечте. Но в этом не было ничего удивительного, потому что Флавия с каждым днем все яснее и яснее видела долгожданную тень смерти на лице измученного Инульция. А его опьяняла мысль о смерти, как других опьяняет любовь или вино. Среди того ада, в котором он жил, для него, потомка когда-то славного, теперь уничтоженного рода, для чеха, видевшего родную землю растоптанной, обращенной в одну отвратительную, окровавленную массу, для поэта, не умевшего выразить то, что наполняло его грудь, жизнь уже не представляла очарования, она не улыбалась ему, и смерть являлась желанным искуплением не только для него, но — может быть — и для его родины, для всего народа; она казалась ему самым прекрасным, самым возвышенным из всего того, с чем может человек встретиться здесь, в этой юдоли слез и печали. Перед ним сияло его близкое спасение, точно венец из звезд, и Флавия могла быть спокойна, — она не ошиблась — он обладал ореолом избранных.

Как-то утром он пришел, сияя от счастья. У него явилось предчувствие, что именно сегодня он получит то, к чему давно стремилась его душа. Донна Флавия вошла, как всегда, когда он уже был привязан к кресту. Он был почти весь обнажен, и ей показалось, что от всего его тела исходил какой-то странный свет. Она не без удивления взглянула на его лицо и нахмурилась, увидав выражение бесконечного счастья, которое на мгновение стерло все следы долгих мук. Это не было выражение ее Христа в смертной агонии. Это счастье мешало ее работе.

— Не улыбайтесь так сладко, — сказала она резко. — Этот луч счастья в ваших глазах не соответствует вашему совершенно окоченевшему, отекшему, до крови исцарапанному телу. — И затем добавила несколько мягче: — Немало меня удивляет, как у вас хватает силы приходить сюда по бесконечным улицам. Почему вы не скажете, чтобы прислали за вами носилки или колымагу? А я об этом и не подумала.

Инульций поднял глаза к небу и еще блаженнее улыбнулся. Скоро ему уже не будут нужны ни носилки, ни колымага, он не будет тяжелой поступью влачиться по жесткой земле. Но он промолчал.

Флавией овладела злоба.

«Ты делаешь мне назло», — подумала она и кликнула Квидона.

— Крепче привяжи веревки! Разве ты не видишь, что они ослабли?.. Туже, туже! — в лихорадочном возбуждении крикнула Флавия, заметив выражение телесного страдания на лице Инульция, у которого на руках и ногах выступила кровь.

Хищные искры сверкнули в ее жестоких звериных глазах при виде этой крови. Она кивнула Квидону, чтобы он уходил, взяла большой венок, увитый терниями, и, поднявшись наверх по лестнице, положила его на голову Инульция. Она тяжело дышала, и, когда он взглянул на нее с бессознательным укором, она почувствовала какой-то огонь в сердце. Туман застлал ей на минуту глаза, но она превозмогла себя и придавила к его вискам жесткий терновый венок. Он весь задрожал от боли, из его уст вырвался слабый крик и струйки крови потекли по его лицу на исхудалую, обнаженную грудь. Он был смертельно бледен.

— Таким ты мне нравишься!