Дом правительства

Гринберг со мной ни в чем не связан. Он ни в чем не виноват. Организуя беседу директоров-партийцев с приезжим из Москвы видным лектором-партийцем, он не совершил никакого проступка. Ему ставят в вину даже то обстоятельство, что он меня приютил у себя на квартире. Я его оставил в глубоко удрученном состоянии. Он и его жена смотрели на меня с немым укором. Это хуже попреков. Вынести это невозможно. Я больше не остался бы у него ни одного дня. Но я свидетельствую, что Гринберг честный партиец и хороший товарищ, что он не имеет никакого отношения к содержанию моей экспромптной неудачной беседы. Очень прошу так сделать, чтобы т. Гринберг ничем не пострадал и чтобы эта история не помешала бы ему перевестись на работу в Москву (о чем он страстно и нетерпеливо мечтает)[1714].

Боярский переправил письмо Новицкого Молотову, заверив его, что никогда не сообщал Новицкому ничего «доверительного» и не сомневается в его виновности. Молотов переслал оба письма Сталину. Боярский был расстрелян как враг народа (и гомосексуальный партнер Ежова). Амаглобели, полагавший, что «душа каждого из нас не является кристальной», был расстрелян на два года раньше. Судьба Виницкого и Гринберга неизвестна. Новицкий умер в 1971 году, в возрасте восьмидесяти трех лет[1715].

28. Высшая мера

Молчание кончалось в тюрьме. Заключенные спрашивали друг друга о причинах ареста и говорили часами и сутками («первая камера – первая любовь», – писал Солженицын). По свидетельству двух бывших сокамерников, Константина Штепы и Фрица Гоутерманса: «Главным вопросом, который терзал заключенных, был вопрос: «Почему? За что?» Эти слова задавали в деревянных боксах-конурах… их царапали припрятанными осколками битого стекла на стенах черных воронов и тюремных вагонов: «Почему? За что?»[1716]

Один вариант ответа имелся у следователей. Они арестованы, потому что виновны, и должны подписать признание. Главными средствами убеждения были пытки (лишение сна, круглосуточные допросы, избиения) и, в случае правоверных большевиков, апелляции к сектантской логике и партийной дисциплине. Некоторые правоверные большевики выдержали пытки, не поддались на уговоры и не признали себя виновными: Анна Муклевич после шести месяцев тюрьмы, Иван Гронский – после одиннадцати, Филипп Голощекин – после двадцати двух. Голощекин был арестован 15 октября 1939 года в ходе операции по изъятию соратников Ежова (который показал, что в 1925 году между ним и Голощекиным «установилась педерастическая связь» и что Голощекин «не согласен с линией партии и нынешним ее руководством»). На допросах Голощекин пытался доказать, что «компрометация коллективизации среди казахского населения» была вызвана не его вредительской деятельностью, а «вражеской агитацией врагов советской власти». 12 августа 1941 года он написал Сталину, что «прошел испытание до 140–150 физически и морально мучительных допросов», «глубоко убежден, что большевистская правда победит», и готов «жить и бороться за победу дела Ленина – Сталина в нашей стране и во всем мире»[1717].

Бывший первый секретарь Западно-Сибирского крайкома Роберт Эйхе написал Сталину через десять дней после Голощекина.

Если бы я был виноват, хотя бы в сотой доле хотя одного из предъявленных мне преступлений, я не посмел бы к Вам обратиться с этим предсмертным заявлением, но я не совершил ни одного из инкриминируемых мне преступлений, и никогда у меня не было ни тени подлости на душе. Я Вам никогда в жизни не говорил ни полслова неправды, и теперь, находясь обеими ногами в могиле, я Вам тоже не вру. Все мое дело – это образец провокации, клеветы и нарушения элементарных основ революционной законности…[1718]