Дом проблем

— Мы что, зря за единую и неделимую Россию воевали, кровь проливали? — на боку Башлама выпирает мощный пистолет-автомат, еще в затемненных джипах молодцы сидят, а он твердит: — Мы в ратных делах на передовой, ну а тут — сама родина нам велела быть!

На такую демагогию у местных лишь один нашелся вопрос:

— О какой родине вы говорите?

— Это у вас, жидов и христопродавцев, родин много, — грозно парировал Башлам, — и Израиль, и Америка, и всякие острова. А у нас Бог один, родина одна, да здравствует Россия!

Конечно, видимо, были предъявлены и более веские аргументы, о которых Ваха лишь догадывался, потому что местные торговцы, зло ворча, все же раздвинулись — у Мастаева почти лучшее место. И думал он, что теперь начнется и у него жизнь в разборках, передрягах. Нет, подошел местный участковый. Ваха ему полный пакет, а он в ответ:

— Какая нам разница, кто торгует. Лишь бы все по закону. Вот телефон.

Следом братки:

— Знаем, дань платить не будешь, и не требуем. Но здесь все должно быть цивильно, тихо, словом, у нас своих забот — выше крыши. Ты здесь старший, за порядком следи. Вот наш телефон.

Нельзя сказать, что после этого жизнь Вахи резко изменилась. Он так же трудится, снимает комнату. Правда, появилась надежда: при таких доходах где-то через год он сможет убедить суд пересмотреть его дело, получить паспорт и иметь все права — даже участвовать в выборах, где он будет против всех, кто сегодня правит в стране, хотя это, может быть, и зря, — «итоговый протокол» не переделать.

Наверное, так бы и жил он, в мещанстве, вечерами подсчитывая прибавочный капитал, грезя о собственном жилье и очередной встрече с Марией. Да судьба, судьба героя, пусть и не совсем удачливого, грезилась ему, потому что он только о такой судьбе, а не о судьбе обывателя, думал и мечтал.

Было лето. Стояли знойные, тяжело переносимые дни в Москве. Сверхбогатые обитатели Рублевского шоссе разъехались по курортам и заграницам, поэтому торговля не шла. И коллеги Мастаева по бизнесу жаловались на убытки, жару, отсутствие клиентов.

Сидя в тенечке своего ларька, Мастаев с презрением смотрел на них, еще больше презирал себя и думал, почему бы ему не плюнуть на все и не уехать в Чечню, в свои горы, где никто паспорт не спросит, а спросит — по морде, по морде, как в том анекдоте. Как вдруг он услышал родное:

— Хм, так ведь это сын уборщицы Баппы Мастаевой. Ваха? Так тебя звали?

В первый момент он эту пожилую, добротно, но все же в траур одетую женщину не узнал, а чуть погодя по этой знакомой с детства капризной картавости определил — жена грозненского нефтяника, соседа по «Образцовому дому» Захарова Якова Львовича. И она в той же барской манере:

— А что ты тут делаешь, в Москве? Аж на Рублевку попал!.. Что? Из Грозного нас выжили, сами все там изгадили, теперь сюда вслед за нами притащились. Ах ты, чечен проклятый! Бандит, террорист! Вы нам и здесь житья не даете, мерзавцы!

— Мама, мама, перестань. Перестань, я тебе говорю! — миловидная, средних лет женщина решительно пыталась увести Захарову, а та все кричала:

— Его мать у нас в Грозном уборщицей, в прислугах была, а он здесь расселся барином, в тенечке чай попивает.

Мастаев уже вскочил, чувствует, как жар взбешенной крови обжигает щеки, словно исхлестали. И будь перед ним мужчина. Тут же продавщица-молдаванка, торговцы-азербайджанцы, соседи по лоткам, его схватили, оттащили назад:

— Ваха, не слушай. Видишь, несчастная женщина, в трауре. Пошли. Успокойся.

В тот же час Мастаев уехал домой. Он думал, что от жары стала болеть голова — не спится, даже ночью перед глазами какой-то кошмар. А мысль — он чеченец, невменяемый, что по нынешним временам почти одно и то же, то есть в чем-то Захарова, может быть, права — все вдвойне, если не в квадрате. Вот только почему в прислугах? — никогда! А вот уборщица. Да, его мать всю жизнь «Образцовый дом» выметала, горбатилась, за это копейки получала. В то время как те же Захаровы, нефтяные магнаты Грозного, жиром лоснились, высохшую черную икру килограммами выкидывали.

«Как же ее звали?» — всю ночь не мог вспомнить имя бывшей соседки. А вот сына помнит — Альберт, лет на десять старше. Очень интеллигентный, правильный. После школы сразу улетел поступать в Москву, так в столице и остался, только изредка позже в Грозный приезжал. Еще дочь — Аида, чуть старше его, тоже после школы уехала в Москву, вроде замужем.

После тяжелой ночи Ваха проснулся как никогда поздно. И если всю ночь он думал, что не поедет более на Рублевский базар, то сейчас захотел — вдруг Захарова вернется. Он хочет с ней поговорить, просто объясниться. И тут звонок, его продавщица-молдаванка:

— Ваха, эта старуха с утра здесь торчит. У нашего ларька сидит.

— Я еду, постарайся задержать ее.

Захарова в том же трауре. Ее смуглое лицо совсем без кровинки, и лишь веки воспалены. Увидев Мастаева, она попыталась встать.

— Сидите, сидите, — схватив костлявый локоть, Ваха заботливо усадил ее, сел рядом.

Она долго молчала, пахучим платком вытирала глаза, сморкалась: