Дом родной

Шамрай не ответил. Только глубоко втянул голову в кожаный воротник. Проехали молча еще два-три километра. Вдали показалась развилка дорог: вправо заворачивала хорошо знакомая им дорога на Орлы и Подвышков, а чуть-чуть загибая влево, тянулся широкой полосой почти неезженный почтовый тракт на восток. За холмами угадывались синие леса и Десна. А за нею снова маячили холмистые дали, выбранные гитлеровской армией для двух огромных языков — плацдармов, полуохвативших в 1943 году Курск с севера и юга. Там, по замыслу Гитлера, должна была повториться летняя трагедия сорок второго года, которая поставит наконец Россию на колени. Там был задуман большой реванш за Волгу и Кавказ. Притормозив на развилке машину, Зуев вынул из полевой сумки карту и щелкнул по ней пальцем. Толкнул Шамрая локтем.

— Хватит тебе переживать. Если очень невтерпеж, достань из кармана подарочек своей ночной хозяйки и прихлебни. Но только вот что я тебе скажу: мы же все-таки с тобой как-никак солдаты. Махнем на Курскую дугу! А? Давно я туда собираюсь.

Шамрай обеими руками сильно тряхнул борта кожаного реглана и отбросил воротник. В глазах его блеснул озорной огонек. Достав из кармана подарок Маньки Куцей, он гостеприимно протянул бутылку своему другу.

— Постой, — сказал Зуев. — Выбирай маршрут.

— Наш фронт Воронежский, — сказал Шамрай, — генерала Ватутина. Член Военного Совета — Хрущев. Держи за реку Псел!

Он, так и не раскупорив бутылку, сунул ее обратно в карман и снова поднял воротник.

Зуев нажал на газ.

Снежок все густел. Косые белые нити перечерчивали смотровое стекло. Прошло немного больше часа, и перед глазами уже шла сплошная пляска белых мух. Дорога скрылась, слилась с окружающими полями. Так ехали они долго, в белой мутной карусели. А когда наконец снеговую тучу срезало словно ножом и свежие, протертые белой щеткой дали открылись нашим путешественникам, Зуев притормозил машину на бугре. Короткий осенний день уже перевалил к сумеркам. Слившись еще раз с Орловским трактом, дорога враз испортилась. Старые, очевидно прошлогодние, глубоченные колеи фронтовых машин замерзли, свежего наката не было. Остановив машину на самой высоте, Зуев вышел поразмяться. За ним и Шамрай. Остановились рядом.

Друзья несколько секунд постояли, молча вглядываясь в четкие дали. Омытый мириадами снежинок воздух, подрисованная белилами первой пороши земля сделали пейзаж, четким и глубоким.

Природа как бы замерла в готовности встретить суровый снежный покой.

Белые, белые дали, черные с синими отливами леса. Только глинистые овраги теплыми мазками сангины оживляли холод черно-белой графики зимнего бытия. Первый морозный денек слил белизну неба с зеленой припорошенной землей. И если бы не ровная рейсфедерная черта лесов на северо-востоке, друзья почувствовали бы себя заключенными внутрь молочно-белого шара. Спокойное безмолвие и страшное безлюдие этого края не пугали Зуева. Он недавно вернулся из гущи русского люда, залившего равнины Европы, докатившейся в страхе перед революцией до фашистской ночи. Именно им, русским солдатам, выпала доля защитить ее даже от самой себя. Он не успел еще оглядеться на родной земле и только всем сердцем чувствовал трагическое величие этих мест тяжкого сражения.

Зуев одним глазом покосился на дружка. Того словно подменили. Обезображенное лицо Шамрая оживляли глаза. Зоркие, внимательные, медленно ползущие по горизонту, они мигом сказали военкому все. Справа налево, словно поворот стереотрубы, шел этот сверлящий взгляд друга. Он знал его в мальчишеских проказах и юношеских туристских походах. Но он никогда не видел товарища своих юных лет на военной страде.

А сейчас, любуясь им, Зуев с горечью подумал: «Какого офицера потеряли… Орел! За таким в огонь и воду пойдет солдат». Но кроме хорошей выучки, терпения, внимания, зоркости, умения читать местность, как говорят вояки, обостряемого у опытных воинов командирским нюхом, интуицией, он увидел в лице друга и что-то новое, ни у кого им на войне не виданное: раздуваемые, подрагивающие ноздри, настороженный прищур глаз и хмурь бровей. Что-то волчье, зверино-враждебное к земле, далям, буграм и опушкам было в этом взгляде. И когда, двигаясь справа налево, взгляд медленно вернулся к Зуеву, столько ненависти было в этих глазах, смотрящих на себе подобного и — военком был уверен в этом — не узнающих его. Он сразу вспомнил: «Я два раза из лагерей бежал и всю Германию пешком прошел». Вот она, двойная печать войны: воина-профессионала — и простого, доброго русского парня, затравленного чуть ли не всей Европой, с ее культурой и лагерями, с ее «гуманизмом», породившим фашизм. Перед ним был его друг детства, но уже не тот физкультурник и задира, а тот, у которого за плечами отчаянное единоборство: даже при соотношении сил миллион к одному он не сдался врагу.

«Может ли это понять товарищ Сазонов?» — почему-то мелькнула у Зуева мысль. А взгляд Шамрая вдруг потеплел. Кожанка зашевелилась. Котька шагнул к Зуеву и положил ему руку на плечо. Холодный рукав коснулся шеи Зуева:

— Видишь? Вот она…