Дом родной

Не откладывая дела в долгий ящик, в тот же день из военкомата майор Зуев отправил в область пакет. В нем были две бумаги: донесение о прибытии команды саперов старшего лейтенанта Иванова, размещении ее «во вверенном районе» и рапорт с ходатайством о зачислении лейтенанта танкиста Шамрая Константина Петровича, инвалида Отечественной войны, на должность начальника отделения Подвышковского военкомата по работе с допризывниками.

Вторая половина дня ушла на мелкие текущие дела.

Вернувшись после работы домой, усталый, но веселый Зуев долго говорил с матерью, подшучивал над Сашкой, на ходу экзаменуя его по географии с уклоном в геологию. Увидев, что с сыном произошло что-то хорошее и радостное, догадываясь, что причиной этому поездка с Шамраем, сияющая мать спросила как бы мимоходом:

— Помирились?..

А Зуев, и этим довольный, молча кивнул ей головой, жмуря весело глаза, как кот на солнце.

Сашка тоже что-то чутко понимал в сложных послевоенных отношениях друзей юности. Но понимал по-своему. Он достал из-под кровати по просьбе старшего брата заветный сундучок с археологическими ценностями, пыхтя и тужась, поставил его на скамью, чтобы удобнее было разглядывать драгоценное содержимое, и, торжественно подняв крышку, доверительно буркнул брату:

— Видать, ему недаром на спине звезду вырезали… Ого! Я сразу так и подумал: не может быть, чтобы с нашей фабрики изменник получился.

— Кому? — рассеянно спросил старший брат, уже шаривший взглядом по своим сокровищам, скрытым в сундуке.

— Ну, этот же… который в бане… чубатый. Полторы ноги у которого.

— Ладно, ты погоди об этом… — сказал старший, придвигая к сундучку стул, пристраивая его шершавым днищем себе на колени. И он впервые за месяц пребывания дома замурлыкал песню, а потом, увлекаясь, тихонько засвистал, перебирая в руках камни, глиняные черепки, чугунную шрапнель и свинцовые пули, осколки старинных гранат и глиняные казацкие трубки. «Вот лафа старшим, — мысленно рассуждал меньшой, слушая высвисты старшего братана, — попробовал бы я в доме так… Тут, бывает, один раз ненароком свистнешь — и то сразу подзатыльника влепят. А этот свистит себе — и хоть бы хны…»

На залихватский свист старшего мать никак не реагировала.

От зависти Сашка давал самому себе клятву — расти как можно быстрее. Это было самое больное место низкорослого Сашки. Он изучил множество сложных физических упражнений, должных подстегнуть ленивую природу, так медленно подтягивавшую его глупое тело ввысь и вширь. Но сейчас удивляло и даже немножко смешило Сашку серьезное и какое-то умиленное лицо Петра, который перебирал в сундучке эти побрякушки.

— Ну, чего глядишь разинув рот? — спросил, насвиставшись вдоволь, старший. — Небось, завидно?..

— Ну да, завидно… — буркнул меньшой. — Такого хлама у нас в школе и в пять таких сундуков не уберешь.

Зуев вскинул на Сашку глаза:

— Хлама? А что с ним делают?

— Да ничего. Валяется так, неизвестно зачем. Хлопцы по карманам таскают. Для рогаток.

Зуев еще больше нахмурился.

— А как же Иван Яковлевич?

— А это кто такой? — спросил Сашка.

— Подгоруйко. Иван Яковлевич. Учитель истории и географии…

— Да они и не знают, — вмешалась в их разговор Евдокия Степановна. — Повесили его фашисты… говорят, подпольщиком был… И ребятишек трех из седьмых классов. Тоже повесили… Уж больно хлесткие листовки против Гитлера и против Флитгофта — тутошнего начальника — они сочиняли. С рисунками. Как в стенгазете.

И мать рассказала простую и довольно часто случавшуюся на оккупированной территории историю двух людей. В данном случае они оба были учителя: Иван Яковлевич Подгоруйко, известный подвышковский бунтарь и подрыватель районных авторитетов, и Порфирий Петрович Лебзев — активист, блюститель порядка и правильного течения жизни. Первый все критиковал, и самые чинные собрания не обходились без его каверзных вопросов. Второй таким был подкованным человеком, что его даже в комиссии для составления резолюций всегда включали. Это и была, в сущности, его штатная должность. И основное занятие.

— А как насунула эта фашистская орда, — развела руками мать, — так наш Порфирий через три недели бургомистром объявился.

— Ну а Подгоруйко?

— Повесили его немцы… за помощь партизанам.

Оба Зуевы — большой и малый — слушали эту поучительную быль каждый по-своему.

Майор долго молчал, сидя над своим сундучком. Затем повернулся к младшему:

— Слыхал?

— Чего? — не понял Сашка.

— Про этих двух. Который из них тебе больше по сердцу?

— Ну, тот, который бузил все… А того, подхалима, я бы сам с нашими хлопцами… на петлю бы его…

— Так вот, те камни, и ядра, и шрапнели, и черепки, и стрелы — это все Иван Яковлевич Подгоруйко собирал. Всю жизнь, по камешку. Учитель это наш любимый… А вы из рогатки… Эх, ты! — Зуев щелкнул братишку по лбу.

Сашка глядел виновато моргающими глазами.

— Ну как? Кто вы есть после этого?..

— Изменники? — с ужасом спросил меньшой.

— Ну что ты его так… ведь не знали хлопчики, — смилостивилась мать, увидев вспотевшее, удрученное лицо Сашки.