Дом с характером

Куда они шли, было непонятно, но уж точно далеко. Чармейн быстро запуталась — так же, как по дороге к кобольдской пещере. Идти пришлось в полутьме, а путь состоял из сплошных углов, резких разворотов и тупиков. То и дело Тимминз говорил: «Три коротких шага и направо» или «Отсчитайте восемь человечьих шагов, поверните налево, потом резко направо и снова налево» — и все это продолжалось так долго, что Потеряшка выбилась из сил и стала скулить, чтобы ее взяли на руки. Чармейн тащила ее, кажется, больше половины дороги.

— Должен предупредить, что здешние кобольды принадлежат к другому клану, — сообщил Тимминз, когда впереди наконец забрезжил дневной свет. — Мне приятно думать, что у моего клана дела идут лучше, чем у них.

Не успела Чармейн уточнить, что он имеет в виду, как вновь началась свистопляска из резких поворотов налево и плавных направо с добавлением парочки зигзагов, — и Чармейн обнаружила, что они очутились в конце подземного туннеля, где светил прохладный зеленоватый дневной свет. Мраморные ступени, сплошь покрытые зеленым налетом плесени, вели наверх, в какие-то кусты. Похоже, когда-то эти кусты специально посадили по обе стороны ступеней, но теперь они разрослись и заполонили все пространство.

Потеряшка зарычала — так рычала бы собака раза в два крупнее.

— Тихо! — шепнул Тимминз. — Теперь — ни единого звука!

Потеряшка тут же перестала рычать, но Чармейн чувствовала, как ее маленькое горячее тельце вибрирует от подавленного рыка. Чармейн поглядела на Питера, чтобы проверить, хватит ли у него сообразительности тоже помолчать.

Питера не было. Были только она, Тимминз и Потеряшка.

Чармейн поняла, что случилось, и пришла в ярость. Где-то в середине путаного пути, когда Тимминз сказал «налево», Питер повернул направо. Или наоборот. Чармейн не представляла себе, в какой момент это произошло, но не сомневалась, что так и было.

Ладно, ничего, подумала она. Цветных бечевок у него на пальцах столько, что впору добраться до Ингарии и обратно. Наверняка он попадет в дом дедушки Вильяма гораздо раньше меня. Поэтому Чармейн решила временно забыть о Питере и сосредоточиться на том, чтобы на цыпочках подняться по скользким заплесневелым ступеням, а потом выглянуть из кустов, не зашелестев ни единым листочком.

Снаружи ослепительно сверкало солнце, оно сверкало на зеленой-зеленой и ухоженной-ухоженной травке, за которой тянулась сияющая белая садовая дорожка. Дорожка шла среди деревьев, подстриженных в виде шаров, конусов, пирамид и дисков — прямо урок геометрии, — к небольшому сказочному дворцу из тех, у которых много-много маленьких остроконечных башенок с голубыми черепичными крышами. Чармейн узнала Кастель-Жуа, где жил кронпринц Людовик. Ей было немного стыдно, когда она поняла, что каждый раз, когда в книгах, которые она читала, упоминался дворец, она представляла себе именно такое здание.

Наверное, у меня очень бедное воображение, решила она. А потом подумала — нет. Просто когда папа пек песочное печенье, чтобы продавать его в коробках на Майском Празднике, на крышках коробок всегда красовалась картинка с Кастель-Жуа. Ведь Кастель-Жуа, в конце концов, был гордостью Верхней Норландии. Неудивительно, что идти сюда пришлось так далеко, подумала Чармейн. И он по-прежнему соответствует моим представлениям об идеальном дворце — да-да!

По раскаленной белой дорожке прохрустели шаги, и появился принц Людовик собственной персоной; великолепный в белых и лазоревых шелках, он не спеша направлялся во дворец. Перед тем как поравняться с кустами, в которых сидела Чармейн, он остановился и обернулся.

— Ну что вы отстали? — сердито процедил он. — Пошевеливайтесь!

— Мы стараемся, ваш’ство! — пропищал, задыхаясь, тоненький голосок.

Показалась длинная вереница кобольдов, каждый из которых сгибался под тяжестью шишковатого кожаного мешка. Все эти кобольды были скорее серовато-зеленые, чем синие, и выглядели крайне уныло. Во многом это уныние было вызвано солнечным светом — ведь кобольды предпочитают жить в темноте, — но Чармейн решила, что такой цвет говорит о плохом здоровье. Ноги у них подгибались. Кое-кого одолевал кашель. Последнему в веренице было настолько скверно, что он споткнулся и упал — и уронил мешок, откуда по слепяще-белой дорожке раскатилась россыпь золотых монет.

Тут в поле зрения появился бесцветный господин. Он широкими шагами подошел к упавшему кобольду и стал его пинать. Пинал он его не особенно сильно да и не то чтобы жестоко — словно бы заводил забарахлившую машину. Под градом пинков кобольд принялся ползать по дорожке, лихорадочно собирая золотые монеты, пока наконец не запихал в мешок их все и не сумел, хоть и с трудом, подняться на ноги. Бесцветный господин прекратил его пинать, нагнал принца Людовика и зашагал рядом с ним.

— И ведь даже не скажешь, чтобы ноша была тяжелая, — сказал он принцу. — Возможно, это последние. Денег у них больше нет — разве что король продаст свои книги.

Принц Людовик засмеялся: