Дом с неизвестными

– И то верно. – Егоров по-хозяйски подвинул к блатному кулек с чаем и непочатую пачку папирос. – С собой в камеру заберешь, – сказал он. Развернув второй сверток, предложил: – А этим лучше здесь побалуйся.

На обрывке газеты лежал кусок белого хлеба, накрытый щедрым ломтем «любительской» колбасы. При виде редкого деликатеса Шура-крестьянин жадно сглотнул слюну.

Егоров не ослаблял хватки:

– Покуда перекусываешь, проясни мне про одного человечка.

Блатной сразу переменился в лице и качнул головой:

– Извиняй, начальник… При всем уважении… Если попросишь сдать вора, то я – пас.

– Ну, во-первых, интересующий меня тип уже несколько дней как на допросе у архангелов. Во-вторых, сдавать мне его не надо. Интересует биография и твои мысли по его безвременной кончине.

– Кто ж такой?

– Паша Баринов.

– Барон? – вскинул брови Изотенко.

– Он самый. Слыхал небось, что его подрезали?

Подкашливая, вор прохрипел:

– Дошла весточка с воли. Ладно, слухай. Про что знаю – расскажу…

* * *

На свет Баринов появился за десять лет до Революции в маленьком Коврове Владимирской губернии. Насмотревшись в детстве на беспросветную нищету провинциального городишки, к двенадцати годам он совершенно точно знал, что уедет из проклятой дыры и отправится искать счастье в большой и шумный город. В Коврове его не интересовали ни механические мастерские Московско-Нижегородской железной дороги, ни салотопенный завод, ни паровая мукомольня.

Отца он никогда не видел, мать целыми днями пропадала в единственной больнице, где трудилась на двух ставках – уборщицы и сиделки.

Паша очень рано связался с компанией таких же сорванцов и столь же рано сообразил, что деньги можно добывать, не надрывая спину. Да, воровство с грабежами были опаснее двенадцатичасовой смены на бумаготкацкой фабрике. Зато верное дельце обстряпывалось в полчаса, после чего пару дней жрали от пуза, курили нэпманские папиросы и били баклуши.

В четырнадцать лет он окончательно покинул опостылевшую комнатушку в бараке. Поскитавшись по чердакам и подвалам, подговорил двух сверстников и рванул с ними на товарном поезде до Москвы. Там и остался.

Столица уготовила ему множество сюрпризов. К примеру, на второй день он украл в кондитерской тульский пряник и, к своему удивлению, обнаружил, что он… мягкий. Для него это стало величайшим потрясением. Живя в захолустном Коврове, Пашка часто воровал в магазинах пряники или баранки. Но там эти изделия были словно вытесанными из камня, ведь их не готовили на месте, а привозили издалека. Потому пацан на полном серьезе считал, что пряники обязаны быть сухими и твердыми.

Следующее открытие было из числа неприятных. Оказалось, что в Москве не жалуют беспризорников, а рабоче-крестьянская милиция с юными воришками не церемонится и даже устраивает на них регулярные облавы. Пришлось на ходу подстраиваться под новые правила жизни.

Криминальную карьеру Паша начал с «голубятника»[19], одновременно подрабатывал «кооператором»[20]. Потом трудился «ширмачом»[21] и даже дорос до «купца»[22]. В начале 1930-х он впервые засветился в уголовном деле, но повезло – ускользнул и был осужден заочно. В 1932-м попал в серьезную банду, пристрастился к вооруженным налетам и грабежам. Ну и пошло-поехало.

Свою первую банду Барон сколотил в 1933-м, будучи уже матерым вором. Правда, долго в главарях походить не получилось – в ноябре того же года попался в руки правосудия и отъехал на весьма долгий срок. И снова подвезло: благодаря амнистии вышел гораздо раньше. В 1940-м отметился новой «уголовкой». Пронесло. Не попался. А войну встретил в ранге уважаемого вора и бывалого главаря.

Роста он был среднего, при ходьбе немного сутулился и всегда воровато озирался по сторонам. Лицо имел грубоватое, серые глаза с прищуром были глубоко посажены, отчего нос казался большим. Шутил редко, еще реже смеялся, говорить предпочитал по делу.

* * *

Бутерброд Шура поглощал с аппетитом и неторопливо, дабы хорошенько насладиться позабытым вкусом колбасы. Откусив небольшой кусочек, он долго перемалывал его остатками гнилых зубов и рассказывал своим густым, низким голосом о Бароне.

«Знал бы ты, Шура, какую очередь пришлось отстоять в коммерческом за этой колбаской, – наблюдал за ним Егоров. – Всего по триста грамм давали на руки. Вот Баранец с Кимом и отхватили двойную порцию. Тебе, жук навозный, из этих шестисот аж двести отрядили. Оставшиеся четыреста мы разделили на семерых. Ладно уж, черт с тобой, лопай. Только на вопросы мои отвечать не забывай…»

– …Фартовый он был, Барон-то. Удача за ним по пятам ходила. Я вот шестой раз срок мотаю, а Пашу только однажды угораздило. В 1933-м или годом позже – врать не стану. И опять все в ажуре – слез с нар до звонка[23]. А в 1940-м и вовсе гай[24] случился.

– А не припомнишь, чем он занимался во время войны? Из Москвы же он не отлучался? – аккуратно направлял беседу Василий.