Дом с привидениями

Он отдал приказ. Бронированная дверь с приваренным к ней транзитником отъехала в сторону, и из щели высунулся кот Толстяк. Он побежал прямо к Кочану, но бригадир преградил ему дорогу и, взмахнув тростью со стеклянным набалдашником, с лязгом вышиб из мнимого Толстяка батарейки. Они разлетелись по салону, а за ними, очумело подпрыгивая, бросился пришедший в себя настоящий кот Толстяк.

— Вы кретины! Кретины! — завопил Кочан. — Звездолет же падает! Мы сгорим! — Он диковато огляделся по сторонам. — Вы что, не собираетесь спасать людей?! — закричал он.

— Каких людей? — переспросил издалека Иакинф Страшенный. — Здесь нет ни одного человека. Кочан. Тут только мои бравые робстрзаки.

И вдруг пассажиры в креслах пошевелились, поднялись и, повернув головы, разом уставились на Кочана невероятно выпученными глазами. Кочан снова начал медленно опускаться на четвереньки.

— Всегда считал более целесообразным рисковать машинами, чем людьми, — довольно сказал бригадир. — Отвечай, где сейчас массивы сознания Кромкина, Сент-Шере и Ланга? Кто соучастники, откуда у вас робот, где место базирования?..

Иакинф Страшенный поднялся с зеленой травы лужайки.

— Операция завершена на девяносто процентов, Аргус. Запомни все, что он расскажет. Не дожидайся, когда по иллюминаторам потечет расплавленный металл, и вовремя включи пилотов: с Кочаном ничего не должно случиться. Закон есть закон.

— Забывать не приспособлен, — ответил Аргус. — Приказ есть приказ.

— Молодец, я уверен в тебе, — похвалил Иакинф Страшенный. Он повернулся. — Не забудь же включить пилотов, — повторил он.

— Разве не хотите сами завершить последние десять процентов? — спросил Аргус.

— Нет. Я, знаешь ли, человек, а люди не так надежны. Люди все время что-то забывают, — бригадир бросил взгляд на телестанцию. — Мне кажется, что я непременно забыл бы вовремя включить пилотов, Аргус…

Замолчав, Иакинф Страшенный приподнял шляпу. Аргус задействовал мимику лица, радостно оскалился и молодецки прогорланил:

— Желаю здравия Страшенному!

Полуденное солнце блеснуло на макушке бригадира, он опустил шляпу и спрятал сияние. Он пошел по аллее, постукивая своей тростью, и иногда, чуть размахиваясь, ловко сбивал в сторону камешки, попадавшиеся на пути.

Александр Щербаков Третий модификат

Был момент, я числился по документу грузовым автомобилем.

Понадобилась мне в связи с квартирным обменом справка, кто я таков и какая семья, подал я по телефону заявку в наш районный статузел, а у них машина, видно, перегрелась, сбой поехал. И пришел мне формуляр, что я грузовой автомобиль марки “Александр Петрович Балаев”, грузоподъемность “пять человек”, основание для постановки на капремонт — “имеет двух детей”, перечень узлов, подлежащих описанию. — “49 лет”, суммарный пробег — “82,5 кв. метра” и так далее. Назывался этот формулярчик “Ликвидационный вкладыш к техническому паспорту”. Я его в рамочку заделал и на дверь повесил смеху ради.

А если говорить серьезно, то когда вы садитесь к текстеру и кладете пальцы на клавиатуру, вам их не сводит? Мне маленько сводит. Сводит, потому что отдаю себе отчет: я не наедине с самим собой; я, сегодняшний я, имею дело не только и не столько со своим отображением, в котором собран мой опыт, вкусы и набор подхваченных сведений; в сусеках моей “Пошехоники” мне противостоит весь опыт российской словесности. И, главное, не столько этот опыт, сколько чье-то представление о нем, анонимное, ряженое под объективную истину. И таким образом ряженое, чтобы ощущалось не как противолежащее, а как прилежащее. В этом святом убеждении делаешь три-четыре закидки и сам не замечаешь, что на пятой уже не память “Пошехоники” к тебе прилежит, а ты к ней прилежишь, с каждой закидкой все плотнее, все большим числом граней души. И в голову тебе не приходит, что текст, который ты намастачил, это не твой текст, а гомогенное месиво из Лермонтова и Зощенко с двумя — тремя щебнинами твоего жаргона. Видеть ты этого не видишь, чуять не чуешь, разомлевший от наглядной вытанцуемости словесного ваяния.

Стелясь вдоль “Пошехоники”, любой помбур в отставке может возомнить себя Львом Толстым — это несомненно. Внешне это выглядит как торжество равенства и братства при возгонке духовных ценностей. А по сути дела это шумно буксует сам способ производства этих ценностей на письме.

Уж и не знаю, как выбираются из этого истинные литературные таланты наших дней, а я перешел исключительно на устный рассказ. Чтобы ни к каким клавиатурам даже не прикасаться, чтобы надеяться только на то, что просочилось через собственные нейронные мембраны и таким образом присуще мне и только мне. Я же в писатели не лезу, я был технарь и есть технарь, так что мои словесные экзерсисы на соответствие высокими стандартам не претендуют. Это просто — мой личный способ отдыхать от праведных трудов. И не вижу ничего дурного в том, что отдыхаю не как все — за игрой в видеокассетные бирюльки, составляя индивидуальные наборы из стандартных сюжетов-кубиков, а замахиваюсь на то, чтобы пополнить сам набор.