Дом с семью шпилями

Действительно, эта новая просьба плотника поразила владельца семи шпилей даже сильнее, нежели спокойное предложение уступить ему дом. Несмотря на это, Мэтью Моул упорно настаивал, чтобы к нему привели молодую леди, и даже дал понять ее отцу таинственным намеком, что получить верные сведения о документе можно только посредством такого чистого ума, каким обладала прелестная Элис. Не станем распространяться о всевозможных переживаниях и сомнениях мистера Пинчона. Скажем только, что он наконец велел просить к себе дочь. Он знал, что она находится в своей комнате и занята делом, которое не могло быть тотчас отложено в сторону, потому что в ту самую минуту, когда было произнесено имя Элис, отец ее и плотник услышали печальную и сладостную музыку клавикордов и нежный голос девушки. Но Элис Пинчон явилась к нему немедленно.

Говорят, что великолепный портрет этой молодой леди, написанный одним венецианским художником и оставленный ее отцом в Англии, достался нынешнему герцогу Девонширскому и теперь хранится в Честворте. Если когда-либо и была рождена леди, выделявшаяся из толпы обыкновенных людей какой-то холодной величавостью, так это Элис Пинчон. Но в ней было столь же много женственности и нежности. Благодаря этим достоинствам человек великодушный простил бы девушке всю ее гордость; мало того, он, вероятно, лег бы на ее пути и позволил бы легкой ножке Элис наступить на его сердце, а за это самопожертвование он пожелал бы от нее, быть может, только простого признания, что он создан из тех же самых стихий, как и она.

Когда Элис вошла в комнату, ее взгляд упал прежде всего на плотника, который стоял посреди комнаты. На лице девушки отразилось удивление при виде той силы и энергии, которыми отличалась наружность Моула. Но плотник не смог простить ей этого изумленного взгляда, хотя много нашлось бы людей, которые всю жизнь хранили бы о нем сладкое воспоминание. Видно сам нечистый спутал мысли Мэтью Моула.

„Что она смотрит на меня, как будто я какое-нибудь дикое растение? — подумал он, стиснув зубы. — О, она узнает, что у меня есть душа, и горе ей, если моя душа окажется сильнее ее собственной!“

„Отец, вы присылали за мной, — сказала Элис голосом сладким, как звуки клавикордов. — Но если вы чем-нибудь заняты с этим молодым человеком, то позвольте мне удалиться. Вы знаете, что я не люблю эту комнату“. — „Подождите, пожалуйста, минутку, молодая леди, — обратился к ней Мэтью Моул. — Я окончил дело с вашим отцом, теперь я должен поговорить с вами“. Элис посмотрела на своего отца с вопросительным удивлением.

„Да, Элис, — начал мистер Пинчон не без некоторого смущения. — Этот молодой человек — его зовут Мэтью Моулом — говорит, насколько я его понимаю, что он может с твоей помощью найти известную бумагу, которая была потеряна задолго до твоего рождения. Важность этого документа заставляет меня не пренебрегать никаким возможным — кроме невероятных — средством отыскать его. Поэтому ты меня обяжешь, милая моя Элис, если согласишься ответить на все вопросы этого человека. Так как я остаюсь с тобой в комнате, то ты не подвергнешься никакой грубости с его стороны, и по твоему желанию следствие — или как бы мы ни назвали этот разговор — будет тотчас же прекращено“.

„Мисс Элис Пинчон, — заметил Мэтью Моул с величайшим почтением, но с полускрытым сарказмом во взгляде и в голосе, — без сомнения, будет чувствовать себя вне опасности в присутствии своего отца и под его покровительством“. — „Разумеется, мне нечего опасаться, когда я подле моего отца, — произнесла Элис с достоинством. — Я вообще не понимаю, как может леди, верная самой себе, чувствовать страх в каких бы то ни было обстоятельствах“.

Бедная Элис! Какое несчастное побуждение заставило тебя бросить этот вызов силе, которую ты не в состоянии была постигнуть?

„В таком случае, — сказал Мэтью Моул, подавая ей кресло, причем довольно грациозно для ремесленника, — сделайте одолжение, сядьте и смотрите мне прямо в глаза“.

Элис на это согласилась. Она была очень горда. Не говоря уже обо всех преимуществах ее звания, прелестная девушка сознавала в себе силу (состоявшую в красоте и непорочности), которая должна была сделать ее непроницаемой, если только она не изменит самой себе. Она, может быть, знала инстинктивно, что нечто злое стремится подобраться к ее душе, и не уклонялась от борьбы с ним.