Дом с видом на Корфу

 Преображенская улица – это кратчайшая прямая между приходским храмом, где крестились, венчались и расставались навеки наши прабабушки и прадедушки, и лицеем, куда по утрам они отправляли детей с ранцами на спинках. Одной своей стороной, бегущей параллельно Остеру, она выглядит как любая другая городская улица, а другой же сползает к реке.

 Размахивая руками, как настоящий землемер, Роман исследовал топографию местности.

– Понятно, что сто лет назад каждый дом на этой улице был окружен садом. А потом сады повырубили и на их месте, на той стороне, что выходит к реке, построили вторую линию домов. Так образовалась набережная.

 По описанию на наш родной дом походил каждый второй на короткой Преображенской. Белые оштукатуренные стены, длинный, по семь-восемь окон, фасад, зеленые ставни. Мы медленно брели вдоль косого спуска к реке, беспокойно заглядывая в чужие дворы.

– Вряд ли нам удастся найти, – вздохнула я, – это было бы слишком здорово!

– Мама, – крепкая Анютина ручка сжала мне пальцы, – мы же точно знаем улицу. Вот здесь они жили, бегали в школу, ходили вот в эту красивую церковь.

 Анюта поднесла к моим глазам кулачок и разжала его. На ладошке лежала зеленая шишка.

– Это я сорвала с ветки хмеля, который растет у церковной ограды.

– Стойте, – сказал вдруг Роман совершенно спокойным голосом. – Я нашел его.

 Последний в ряду, небольшой белый дом стоял ближе к реке, чем другие. Низкорослые густолистые яблони спускались почти к самой воде.

 Самый обширный на улице сад был, видно, вырублен в середине, а на образовавшемся месте построили фанерный многоквартирный дом – ну как «много-» – квартир этак на пять. Однако именно эта многоквартирность нового здания превращала пространство в общественное, и мы беспрепятственно вошли в открытую калитку. Оттесненный сад был неухожен, в путанице кустарника, отделяющего деревья от двора, валялись какие-то ящики, пустые бутылки, слипшиеся газеты – в общем, хлам. Но сад упорствовал. Непроходимой колючей стеной держал оборону. Густые корявые ветки желтели яблоками и гнулись под их тяжестью.

 Мы обошли угловой белый дом с закрытыми ставнями. Было видно, что в нем никто не живет, но в отличие от многоквартирного соседа, имеющего вид привычного советского запустения, он хранил опрятность и ухоженность частной собственности.

 Дети разбрелись по участку. Высоко задирая длинные, как циркуль, ноги, Ромка залез в самую гущу яблонь. Анюта добросовестно щелкала камерой каждый закоулок обретенного родового гнезда.

 «Оно ли это все-таки? – думала я, отчаянно прислушиваясь к организму. – Ну почему дети так уверены, а я нет? Почему, в конце концов, дом обнаружился не мне, которая, единственная из всех, слышала свидетельство о нем от свой бабушки, а Ромке, которого бабушка, то есть его прабабушка, увидеть не успела? Должен же быть и для меня какой-то знак?!»

 В самом центре расчищенного дворика, даже, пожалуй, ближе к крыльцу белого дома, стояла яблоня. Почему ее сохранили – бог весть. Высокая, раскидистая, густо унизанная яблоками, которые никто не собирал, судя по паданкам, как ковер, устилавшим землю вокруг прекрасного дерева. Мы собрались вокруг яблони, разглядывая небо в просвет между зелеными ветвями.

– Может, сорвем пару яблок с собой? – спросил Роман.

– Лучше собери упавшие, – ответила я, мельком взглянув на детей, которые были так же естественны в этом месте, как яблоня, теплый луч и нежный перелив реки. Ромка нагнулся и положил в кепарик пару глянцевых шаров с мятым бочком.

 «Ну, – сказала я сердито, – будет мне знак или нет!»

 Порыв ветра налетел, как из-за угла. Яблоня за-двигала, замахала ветвями, затряслась, словно от смеха. Желтый ливень посыпался вниз, стуча о землю, как градины.

 Тюк! – яблоко стукнуло мне прямо в затылок и, отскочив рикошетом, упало на траву прямо перед Аней.

 Хохоча, дети кинулись к нему, пытаясь, один «первей» другого, захватить трофей.

– Мама, – закричала Аня, – ну какого тебе еще знака надо! Видишь, сад говорит с тобой как умеет!

 Я взяла в руки протянутое Ромкой яблоко. И ладонь моя наполнилась.