Дом с видом на Корфу

 Вечером мы идем в театр. Любите ли вы театр, как люблю его я; любите ли вы Театр музыкальной комедии, как любят его петербуржцы?

 Каждый театр – легенда. История петербургской оперетты морозным узором вплелась в судьбу города, стала частью его мифологии. Единственный театр, который работал в блокаду. Память выстраивает слова, фотографии, кадры хроники… Пожелтевшая афиша в музее истории города (нас водили туда всем классом, мы стояли полукругом у стеклянной витрины, там лежал кусочек черствого хлеба: «125 блокадных грамм, с огнем и кровью пополам», – читала с выражением учительница), Нина Пельцер танцует в госпитале, Александринская сцена, освещенная керосиновыми лампами, страусовые перья, валенки под бальным платьем, черно-белые очереди за билетами, голодные обмороки, звон разбитого во время артобстрела окна: «Товарищи, не волнуйтесь. Это пока только стекла!» Зрители смеются, плачут. И над всем – победительная музыка Кальмана.

 «Катя, кто твоя мама?» Ликующий голосок наташи Защипиной перекрывает сирену воздушной тревоги: «моя мама – Сильва!» «Жила-была девочка». Таня Савичева? Моя мама? Наташа Бехтерева?

 Девочки послевоенного города. Они вернулись из эвакуации, из оккупации, из ссылок в разбитые коммуналки, общежития, бараки. Детдомовцы, дети врагов народа, студентки-ремесленницы в шинельках и парусиновых туфельках, начищенных мелом. Тугие косички. Дешевые билеты и бесплатный гардероб. Бедненькие платьица, карточки, голова кружится от голода и вальса… «Снова туда, где море огней…» Что слыша-лось им в беспечных куплетах венских графинь? Что слышал в них сам Кальман, изгнанник, бежавший из оккупированной Вены по фальшивому женскому паспорту? Жизнеутвердительность? А что слышали цензоры, запретившие кальмановские оперетты в фашистской Германии?

 Где нам понять логику тиранов? «Красотки, красотки, красотки кабаре…»

 Я студентка: вязаный свитер, черные брючки, лодочки в целлофановом мешочке и страстный голос Раджами: «О, Баядера – воплощенье мечты…» Потом театр закрыли. На ремонт. Труппа разошлась по другим сценам, кто-то – в кино, кто-то – на пенсию. Ремонт тянулся почти 30 лет; больше чем достаточно, чтобы погубить театр. Где нам понять логику геронто-кратов? Легенда победительна. Много чего в городе не восстановлено, но «Сильва» звучит! Венский дирижер и будапештский шик, молодые голоса и польская прима – «Без женщин жить нельзя на свете, нет!» – и в афише Кальман, Кальман, Кальман. Жизнеубедительность.

 Я знала, что не разочаруюсь. Предупредила мужа, чтобы надел галстук, чуть не купила новое платье, но взяла себя в руки.

 Наступает вечер. Муж добросовестно приезжает вовремя. Напудренная, в шелковом платье и туфельках, стою в холле. мы живем в гостинице на мойке. Муж смотрит с сомнением:

– Может, сапоги наденешь, все-таки минус двадцать?

– Я не школьница, чтобы ходить со сменной обувью, – высокомерно отвечаю я. Мы садимся в машину, проезжаем несколько метров до канала Грибоедова и встаем. Вдоль канала до невского машины замерли, заледенели. Водитель вздыхает:

– Можем объехать по Садовой, но это часа полтора. Муж бледнеет, он понимает, что удар ниже пояса:

– Выход один. Пешком вдоль канала, через площадь Искусств – это минут пятнадцать ходу.

 Повторяю: минус двадцать, я в шелковом платье, на плечи элегантно накинут полушубок. Выхожу, боязливо щупаю туфлей снег у машины. муж говорит:

– Поехали через Садовую.

 Мы оба понимаем, что сейчас рухнет больше чем выход в театр. Я сжимаю волю в кулак и ставлю дыхание:

– Побежали.

 Прохожие оборачиваются в изумлении – мороз, а эта ненормальная бежит по сугробам в серебряных туфельках. Одетый по-людски муж крепко держит меня под локоть. Завтра пресс-конференция, не застудить бы горло. Я открываю рот дважды. Итальянский мостик прогнулся под снегом.

– Я не пропущу увертюру.

 Сквозь метель сияют огни трех театров.

– Я назову эту историю «Упорная дура и ее верный друг».

 Плюхаюсь на пуфик у гардероба и шепчу:

– Коньяку…

 Мы входим в зал одними из первых. В антракте торжественной вереницей шествуем через дворцовые пространства. Зал-грот в таинственном полумраке – о, моя юность. Присаживаемся за угловой столик. Господин средних лет в белом вязаном свитере и шарфе, слегка поклонившись, садится напротив:

– Вы позволите?

 Неторопливо открывает сумку и выставляет на стол коробку с кефиром и целлофановый мешочек с нарезанной булочкой. Обстоятельно раскладывает. Извлекает из той же сумки круглую эмалированную кружечку – ну совсем уже из коммунального детства.

– Мы в Петербурге, – смеется муж.

 Я поднимаю бокал с коньяком:

– Ваше здоровье!

 Он в ответ – кружечку с кефиром. Мы обсуждаем спектакль.

– Вы что, не местные жители?

– Мы местные, – чуть помедлив, раздельно отвечает муж.

– Что же вы так редко ходите? – наш собеседник поправляет шарф и напевает, выстукивая пальцами по кружке вступительные такты увертюры.

– Вы музыкант?

– Нет, но немного поэт.

 Еще чуть-чуть, и я вспомню его лицо над чашечкой кофе в «Сайгоне»…