Дом с закрытыми ставнями

Да простудился я, — и Калистрат звучно чихнул. — У меня еще с вечера мордушки на Слезинке стоят. Еще посмотрим, кто более нарыбалил. Ап — ап — чхи — хи!

Я пошел на кухню. Мне хотелось поесть ухи из линей, хотя за них я мог выручить рублей сто. Как раз на лыжи. Линь — рыба редкая. Два раза в год можно добыть ее. Летом, когда цветут медовые травы, и в феврале — марте, когда рыба из — за недостатка воздуха лезет в продолбленные во льду лунки. Калистрат Нем — чина много знал рыбьих тайн. Одну из них я выведал. Перед тем, как дохнуть рыбе, в прорубях появляется сначала всякая мелкая рыбешка: ерши, чебаки, гольяны. Эта рыба первой задыхается. А дня через три пойдет елец, а еще через три дня пойдет щука с линем.

Больше всех добывал рыбы Калистрат. Но секретов своих он никому не выдавал…

Сенокос

Помню, как взяли меня на сенокос. В этот день все поднялись чуть свет. Я спустился в кухню позавтракать. Дед с отцом уже сидели за столом, хлебали куриный суп.

Мам, а Ванюшка где? — спросил я, усаживаясь за стол.

Вчера, как утром ушел, так и не было. Шляется где — то.

Вот приеду с покоса, самолично за его воспитание возьмусь, — пообещал дед, разрывая курицу пополам. — Совсем малый от рук отбился. Никакой от него пользы.

Похлебав супу, я покосился на блюдо, в котором лежали две курицы.

Нако вот, — и дед отломил мне полкурицы. — А енто тебе, сноха, — и дед подал матери вторую половину.

Поев, я вышел во двор, где Пеган жевал овес.

Дед какой — то жидкостью стал мазать ему бока.

Зачем это? — спросил я.

Вот дурень. Чтоб свищей у него не было. И что вы за балбесы с Иваном? Даже этого не знаете. Ни — кишка, пошто детям — то одну Библию суешь? А еще в проповедники готовишь! Проповедник все должен знать, а ты одни молитвы толкаешь. Вот поставим сено, и возьмусь я сам за обоих.

На телеге лежали бочонки, лопаты, грабли, вилы, топор. Как только заалела заря, мы тронулись.

Въехали в лес. Сосны и кедры тонули в седом тумане. Глухо стучали колеса, прыгая по корням, пересекавшим дорогу. Разлапистые ели медленно двигались рядом с нами. Иволги свистели с разных сторон. Уже проснулось солнце, туман уполз в глубь тайги. Наконец она поредела, стали попадаться поляны, покрытые буйными травами. За ними открылись обширные луга. В небе, распластав крылья, остановились коршуны и глядели вниз зоркими глазами. В траве краснела земляника. Сотни разных птиц наполняли воздух бодрым посвистом. Из высоких тростников на маленьком озере вылетели три большущих птицы. Отец схватил берданку. Не стреляй! Это журавли! — предупредил дед. — А вон лебеди, лебеди! Эх, красавцы!

Белые птицы поднялись в воздухе.

Отец бабахнул в стаю. Кувыркаясь, лебедь упал у дороги. Пеган заржал испуганно и остановился. Отец снова прицелился.

Папа, не стреляй! Жалко! — крикнул я и толкнул отца.

Выстрел прогремел впустую.

Прибью, балбес! — разозлился отец, спрыгнув с телеги. — Птица нам богом дадена. — Отец подобрал мертвого лебедя и бросил на мешки. Белоснежная грудь птицы окрасилась кровью. Даже убитый лебедь прекрасен. Чуть не плача, я развернул его большущее крыло.

Эх, вы, люди! Как же можно убить такого? А еще — взрослые.

Ломая молодой осинник, телега подкатила к прошлогоднему шалашу.

Павлуха, распрягай. Никифор, — яму под квас, — скомандовал дед.

Отец слез и в недоумении уставился на лебедя, как будто увидел его впервые.

Что смотришь, дери перья да в котел, — сказал с ехидцей дед.

Отец долго смотрел на кружащихся лебедей. Они грустно перекликались.

Прогони ты их, невмоготу слушать, — с горечью проговорил он.

Нет, почему же, слушай! — разозлился дед. — Пошто лебедушку убил? Закон не разрешает этих птиц стрелять, а Библия учит: «Люби власть, ибо всякая власть от бога».

Ты бы лучше меня пожалел, а не птицу эту, — воскликнул с каким — то неистовством отец. — Согрешил ведь я?

Эх, Никишка, Никишка! То ли мы делаем? — почти шепотом спросил дед.

Отец долго и тяжело смотрел в глаза деду и, наконец, тоже громко прошептал:

Я уже давно замечаю, что у тебя на душе смутно… Ты даже от проповедей увиливаешь…

Я притаился в кустах, слушал, пока еще не понимая, — о чем они говорят.

Как же дальше — то будешь жить?

Да вот так и буду…

Они оба тяжело опустились на валежину.

Открыл бы я всем глаза, да боюсь, — продолжал дед. — Я же всех увлек на эту дорогу. Представь себе, один придет и двадцать лет своих попросит, что богу отдал, а там и другой, и третий придет. А где я их возьму, коль у самого они сворованы?

Отец вскочил и зло воскликнул:

Значит, ты против нашей веры? Старшим пресвитером числишься, а сам…

Не против я веры, а против того, что мы людей от земной жизни отлучаем. Уж больно она сладостна, жизнь — то. А мы людям обещаем жизнь вечную там, — и он ткнул пальцем в небо. — А вдруг там ничего нет? Лебедь белую у людей убили, а вместо нее ничего не дадим?

Отец испуганно смотрел на него. Дед тяжело вздохнул, поднялся с валежины.

Ладно, поговорили и хватит, — сказал он. — Дела не ждут.