Дом сна

По правде говоря, Терри ничуть не удивился тому, что Кингсли ничего не слышал об этом фильме. Глубины его невежества по части истории кино (вплоть до «Крестного отца») были просто поразительны.

– Кстати, давно хотел тебя спросить, – сказал он, – какого ты мнения о Кайате[40]?

Кингсли отложил журнал, довольный тем, что можно поговорить нормально.

– А, что по кайфу зверушки, – ответил он после небольшого раздумья. – Койоты, волки, лисы. Особенно лисы. Да и вообще все хищники.

– Понятно. – Терри забарабанил пальцами по столу и после паузы задал очередной вопрос. – Ты не находишь, что Уэллс ценится незаслуженно высоко?

– Это точно. Мы с папой смотались в этот самый Уэльс в прошлом месяце. Бат куда приятнее. Стопудовое место.

– Совершенно справедливо. – Поезд проносился мимо станции. – Скажи, Кингсли, ты не считаешь, что выход из кризиса современного британского кино лежит в возврате к принципам Свободного кино[41]?

Кингсли задумался.

– Не-а, не думаю я, что надо пускать публику в кино за так, – сказал он наконец. – Нет, в Британии, как и везде, за вход надо платить, этой самой свободы и без того хватает.

Терри расхохотался.

– Знаешь, ты просто прелесть. Честное слово.

– Ты о чем?

– Кайат и Уэллс – это кинорежиссеры, – сказал Терри, продолжая смеяться. – А Свободное кино – это влиятельное направление в кинематографе пятидесятых.

– А ты, – Кингсли встал и свирепо выставил средний палец, – хер прыщавый!

И отправился в вагон-ресторан.

Довольный, что остался один, Терри углубился в корректуру статьи.

У него имелись все основания быть довольным и своей первой пробой пера: «Кадр» не только сразу принял статью к публикации, но редакционный совет предложил включить Терри в штат. Он должен был приступить к работе через несколько недель – в начале сентября. Судя по всему, в журнале остались вполне довольны тем, что статья у Терри вышла интересная и достойная – пусть он и не отыскал ни копии «Сортирного долга», ни отдельных кадров, ни сценария, но ему удалось упорядочить хаотичную доселе информацию. В числе прочего, Терри описал любопытный случай с британским кинокритиком. Этот человек прилетел в Италию на закрытый просмотр «Сортирного долга», но двенадцать часов спустя его нашли мертвым в гостиничном номере на окраине Рима: голова была прострелена, рядом лежал револьвер, а в руке покойный критик сжимал листок бумаги, на котором начертал короткое послание: «Жизнь – дерьмо». На той же неделе журнал «Разности» сообщил об этом происшествии под шапкой «Без ума – от дерьма», и хотя в заметке также приводилось другое объяснение самоубийства (от критика недавно ушла жена с детьми), мало кто сомневался, что в первую очередь на него повлиял просмотр нигилистической фантазии Ортезе. Эта заметка изводила и озадачивала Терри, но в ней не было ни намека на содержание фильма, которое столь мощно воздействовало на одного из зрителей. Не менее загадочную статью опубликовал и некий канадский научный журнал «Ежеквартальное урологическое обозрение». В статье описывалась история болезни сотрудника (с тех пор вышедшего на пенсию) одной итальянской кинопрокатной компании, который страдал необычным заболеванием: после просмотра «Сортирного долга» он не мог мочиться в присутствии других мужчин (раскрыть содержание фильма пациент отказался наотрез).

Чем больше Терри читал об этом фильме, тем сильнее тот его интриговал. Что за извращенную смесь сортирных историй и радикальных политических взглядов породил Ортезе, чтобы вызвать столько странных мифов и слухов? Терри далеко не первым задался этим вопросом, но предыдущим исследователям, судя по всему, мало что удалось выяснить. Человек, которого называли главным оператором фильма, упорно отрицал какую-либо причастность к ленте Ортезе; монтажер упрямо твердил, что фильма не существует в природе; художник по костюмам – сейчас старуха восьмидесяти с лишним лет, впавшая в маразм, – полагала, что все до единой копии были уничтожены, но помнила, что «фильм по сути был нежным и романтичным»; а исполнитель главной роли – должно быть, под впечатлением от съемок – в 1973 году вступил в отдаленный монашеский орден, который практикует строжайший обед молчания.

Эта тема занимала все мысли Терри и за обедом.

– Нет, никогда не видел этого фильма, – сказал продюсер, худой, энергичный и добродушный на вид человек лет тридцати пяти.

Продюсера звали Брюс Логан. Он заставил Терри и Кингсли ждать пятнадцать минут в баре гостиницы «Атенеум», после чего повел их в итальянский ресторан в Мейфэре.

– Разумеется, я о нем слышал. Но я видел в Париже полный вариант «Сало»[42], и мне этого хватило. – Он положил себе чабатту[43] и предложил собеседникам. – Ортезе оказал на этот фильм большое влияние. Мне говорили, что Пазолини даже использовал часть его материалов. – Он повернулся к Кингсли. – Вам нравится Пазолини?

– Вообще-то я предпочел бы гамбургер.

Кингсли внимательно изучал меню.

– Джо – большой шутник, – сказал Терри с натянутым смешком и пихнул компаньона под столом.

Логан махнул рукой.