Дом сна

Понятное дело, окружение никогда не разделяет твои навязчивые идеи. Несколько недель, всякий раз, когда Терри хотел объяснить свое отношение к этим фильмам или устраивал для своих друзей просмотр в кинозале студгородка, он неизменно натыкался на прочный барьер из скуки и непонимания. И в конце семестра у него случилась небольшая стычка с Робертом – на тему киноэстетики.

– Почему тебе никогда не нравятся веселые фильмы? – спросил Роберт, когда они вышли из здания киноведческого факультета. – Почему тебе нравятся только печальные и гнетущие фильмы? Почему ты не любишь кино, которое любят другие, например «Касабланку» или ту рождественскую картину с Джеймсом Стюартом?[23]

– Потому что они не являются произведениями истинных художников, – ответил Терри. – В них нет никакой тайны, никакой загадки.

– Но это же снобизм. Честно говоря, Терри, ты сам – крайнее проявление снобизма. Ты ведь уверен, что единственный фильм, который стоит смотреть, – тот, которого никто никогда не увидит?

И действительно, хотя Терри разослал в архивы и кинохранилища всего мира более двадцати запросов о Сальваторе Ортезе, он так и не смог обнаружить ни одной копии самого неуловимого фильма режиссера. Тем не менее неудача не помешала Терри написать реферат в 5000 слов под названием «Демонстрация не демонстрированного: социологическое исследование зрительских отзывов на фильм Сальваторе Ортезе „Сортирный долг“». Реферат привел в полный восторг научного руководителя, и Терри по ее совету собирался отправить работу в престижный кинематографический журнал «Кадр».

– И вот что еще, – сказал Роберт. – Мне кажется, это глупо – писать статью о фильме, которого ты даже не видел.

– А кто видел? В том-то все и дело. Он вообще существует?

– Терри, по-моему, ты сходишь с ума. Знаешь, ты меня очень тревожишь. Я беспокоюсь за твое душевное здоровье и твое физическое состояние.

– Кто бы говорил, – отмахнулся Терри. Они уже подошли к его машине, и теперь он искал в карманах ключи. – У тебя самого очень странная навязчивая идея. – Сообразив, что перегнул палку, Терри добавил мягче: – Роберт, когда ты с этим покончишь?

– А зачем мне это делать?

Терри вздохнул и забрался на сиденье водителя.

– Значит, ты со мной не едешь?

– Нет. Она обмолвилась, что, возможно, пообедает «У Ионы». Пожалуй, поищу ее там.

– Все закончится слезами, – сказал Терри, заводя двигатель. – Я тебя предупреждаю.

– Сегодня утром тебя искал какой-то парень, – вспомнил Роберт. – Такой маленький, странный. С американским акцентом.

Терри скривился.

– Не Джо Кингсли?

– Точно, он. Сказал, что хочет спросить тебя о чем-то важном.

– Наверняка ничего срочного, – произнес Терри и рванул по кольцевой дороге студгородка на безответственной скорости, всего однажды взглянув в зеркало, где мелькнула фигура Роберта, – тот все стоял на автостоянке, одинокий, словно вросший в землю.

8

Уже много лет Терри не вспоминал о Сальваторе Ортезе и его мифическом утраченном фильме. Но во вторник утром, покинув клинику, чтобы автобусом добраться до студгородка, он изумленно отдался ярким воспоминаниям и с редкой остротой вновь испытал давние муки голода по запретному знанию. Прежнее чувство овладело им, едва он переступил порог библиотеки. Автоматические двери раскрылись с шорохом, похожим на чувственный выдох (еще одно короткое напоминание о студенческих годах), и вскоре Терри стоял перед хорошо знакомыми стеллажами с рядами зеленых журнальных корешков. Некогда он столь фанатично изучал эти издания, что до сих пор помнил почти наизусть: Positif, «Кинокритика», «Свет и звук», Cahier du cinéma. Именно с этих полок он начал свои поиски – после того как просмотрел все ежегодные указатели к журналам и все до единой ссылки на Ортезе и его фильмы. Каким страстным он был в те дни, каким увлеченным. В беседе с доктором Дадденом Терри назвал студенческие годы периодом депрессии, но теперь ему стало ясно, что он заблуждался. Да, он спал по четырнадцать часов в сутки, но тогда у него была цель. Когда же рассеялась вся эта энергия? Когда он позволил хаосу поглотить себя?