Дом среди сосен

Войновский с трудом оторвался от камня. Ракета на парашюте все еще висела, искры осыпались с нее и гасли в воздухе. Вдалеке на правом фланге горела вторая ракета. Цепь уходила в темноту, унося раненых и убитых. Фигуры солдат скоро смешались с темнотой, стали расплывчатыми и смутными, вовсе исчезли. Ракета догорела. Тлеющий уголек опустился на лед и зашипел. Зеленые, красные ракеты поднялись над берегом. Несколько темных бугорков неподвижно лежали на льду.

— Слава те господи, — сказал Шестаков. — Живы пока. Наши, верно, отдыхают. А нас в расход списали... Старшина водку-то на нас получит, может, помянут нас...

— Холодно, — сказал Войновский. — Говорят, замерзнуть очень легко. Самая хорошая смерть.

— Всякая смерть нехороша. Потому сказано в Писании: «Не убий!»

— Обидно было бы погибнуть от своей пули. — Войновский до сих пор не мог прийти в себя и забыть то страшное чувство, когда он лежал под холодным камнем и ждал конца.

— Всякая смерть человеческая несправедлива. Замерз, сгорел, утонул, взорвался, от пули помер — все одно несправедливо.

— Хорошо бы умереть сразу, неожиданно для самого себя. А потом уже ничего не будет, ни боли, ни страха.

— Вот оно и есть самое страшное, — сказал Шестаков. — Горе лютое.

— Знаешь что, Шестаков. Давай подороже продадим свои жизни. Если что, вылезем наверх и прямо к этому блиндажу, закидаем его гранатами — и погибнем. Ладно?

— Все одно уж, — равнодушно сказал Шестаков. Он сложил руки крестом на груди, откинул назад голову, закрыл глаза.

— Хочешь, я первый наверх полезу? А ты за мной, ладно? — Войновский дрожал от холода и возбуждения. — Об одном прошу тебя, Шестаков. Если ты останешься после меня, забери мой медальон, он на груди висит. А потом, после всего, напиши письмо. В кармане лежит конверт с обратным адресом. Напиши, пожалуйста, по этому адресу в Горький, как ты видел мою смерть. Это невеста моя, пусть она тоже узнает.

— Тебя как звать-то? — спросил Шестаков, не открывая глаз.

— Юрий.

— А по батюшке?

— Сергеевич.

— Юрий Сергеевич, значит. А я Федор Иванович. Вот и обратались, значит, на краю...

— Ой, что это? — невольно вскрикнул Войновский.

Пулемет под обрывом давно не стрелял, в тишине стало вдруг слышно, как немец в блиндаже заиграл на губной гармошке. Немец играл «Es geht alles vorbei»[6]. Они не знали этой песни, ее протяжная горестная мелодия показалась им чужой и враждебной. Но и эта чужая песня говорила о человеческом страдании и надежде, и ее печальная мелодия зачаровала их. Они подвинулись теснее друг к другу, зачарованные чужой песней и страшась ее, потому что она снова напоминала им о том, как близко они от врага.

— Они убьют нас, — прошептал Войновский.

— А ты надейся, Юрий Сергеевич. Прижмись ко мне крепче, теплее будет. Ты не думай, вспоминай что-нибудь хорошее.

— Как только рассветет, они тотчас увидят наши следы.

— До утра дожить — и то спасибо.

— Холодно. Ой, как холодно, — сказал Войновский и закрыл лицо руками.

ГЛАВА XIV

Старшина Кашаров полз вдоль цепи. Кашаров вовсе не хотел идти под огонь пулеметов и мог бы не делать этого, послав другого, но дело касалось водки, а водку старшина боялся доверить даже себе. Старшина Кашаров исполнял свой долг: полз вдоль цепи, раздавая водку солдатам.

— Старшина?

— Он самый. — В свете ракеты Кашаров увидел худое синее лицо, заросшее щетиной. Солдат смотрел на старшину, глаза горели лихорадочным блеском. Ракета упала, глаза солдата потухли.

— В атаку скоро подымать будут? — спросил Проскуров. — Не слышал у начальства?

— Озяб? Грейся. — Кашаров откинул крышку термоса, зачерпнул водку алюминиевой кружкой.

— Поднеси сам, старшина. А то руки совсем закоченели, боюсь расплескаю.

Старшина поднял чарку. Зубы Проскурова стучали по кружке. Он кончил пить, крякнул.

— Вкусна. А я уж думал, конец пришел. Замерзну.

— Наркомовская, — сказал Кашаров.

— Может, еще поднесешь? Об одной чарке хромать будешь.

— Норма, — сказал старшина и захлопнул крышку.

Пулемет на берегу дал очередь, пули засвистели неподалеку. Старшина спрятал голову за термос.

— Хочешь, я рядом поползу, — быстро говорил Проскуров, — от пуль тебя закрывать буду, как командира. У нас многие так закрываются. А ты мне за это чарочку поднесешь.

— Ишь ты, — только и сказал старшина.

Они подползли к солдату, лежавшему ногами к берегу. Проскуров дернул солдата за ногу. Тот лежал ничком и не шевелился.

— Эй, проснись, — сказал старшина.

— Не буди, старшина, не добудишься. — Проскуров поднял голову солдата, заглянул в лицо. — Он самый. — Проскуров отнял руку, голова глухо стукнулась о лед. — Из студентов.

— Переверни его. Медальон надо забрать.

Проскуров вытащил медальон. Кашаров спрятал медальон в сумку, открыл термос.