Дом тихой смерти [Кристин Т. В. Дом тихой смерти; Рой Я. Черный конь убивает по ночам; Эдигей Е. Отель «Минерва-палас»]

— Завтра мы сражаемся с вами, так предупреждаю, я буду драться как лев, терять мне нечего! Хвачу рюмочку и разделаю вас под орех!

Милевскому, как видно, изменило его обычное благодушие, он не поддержал шутливого тона Ковалика и зло ответил:

— Оставьте немного сил на послезавтра, ведь вам еще играть с Олафом!

Угроз художника он не воспринял всерьез, и для этого у него были основания. Играя с ним на следующий день белыми (судьба была милостива к журналисту, ему досталось по жребию играть белыми), он мощно атаковал и без труда выиграл у Ковалика. Художник был безутешен.

— Если бы я играл белыми, — не переставая, повторял он жалобным голосом, так что в конце концов Милевский вспылил и предложил ему сыграть еще одну партию, естественно, уже вне конкурса. На двадцать третьем ходу Ковалик получил классический мат, и этим закончились его шахматные перипетии.

— Вы обошлись слишком сурово с беднягой, — заметил детектив, поздравляя Милевского с победой.

— Жалость и спорт несовместимы, — возразил журналист. — Так же, впрочем, как и легкомыслие, недооценка противника. Боровский явно недооценил пана Ковалика и в результате потерял пол-очка, норвежец проявил излишнюю осторожность, как будто заранее настроился на ничью, и из-за этого чуть было не проиграл. С такими импровизаторами, как наш художник, я сражаюсь их же оружием — импровизирую и нападаю!

— Вам осталось сыграть партию с норвежцем. Его проигрыш не вызывает сомнений.

— Ничего подобного! Он прекрасно знает теорию и в нормальных условиях, то есть в матче, состоящем из двух партий, сделал бы с художником то же самое, что и я. Когда же играется лишь одна партия, ее итог трудно предвидеть, может победить и профан. В прошлогоднем турнире я победил его лишь на сорок седьмом ходу, после тяжкой борьбы. Я боюсь предстоящей игры.

Вечером Баксу опять позвонил деятельный поручик Вятер.

— Получены новые сведения. Во-первых, относительно закуски. Припертая к стенке буфетчица призналась: доктор купил студень из свиных ножек и треску по-гречески.

— К рябиновке-то? И что вы, поручик, думаете об этом?

— Подозрительно.

И я так думаю. А кто припирал буфетчицу к стенке?

— Лично я.

Не покупал ли он еще чего-нибудь? Печенье? Торт?

— Нет. Может, у них было…

— Ну а во-вторых?

— Я просмотрел вещи убитой Марии Решель, которые мы тогда опечатали, и обнаружил ее записную книжку. Может, она вас заинтересует?

— Что?!

— Записная книжка Марии Решель, ну, всякие там записи, так вот, я подумал…

— Черт возьми! И вы только теперь об этом сообщаете?

— Я как раз подумал…

— Немедленно привезите ее сюда, жду вас на улице!

Это был блокнот-календарь в черной дерматиновой обложке, заполненный записями самого различного характера. Записи велись около двух лет, видно, Мария Решель привыкла к этому блокноту и не хотела его менять на новый.

Детектив принялся листать страницу за страницей, внимательно читая записи. Столбики с перечислениями продуктов и промтоваров, ряды цифр, подсчеты сумм, номера телефонов. И наконец, на последних страницах календаря записи — короткие, лаконичные, но заставляющие задуматься.

Первая из них: «Опять 40 000». Вторая: «Я. колеблется», причем буква, обозначающая лицо, была написана так, что с равным успехом могла читаться и как «I» и как «J». Третья запись не содержала никаких разночтений, была, казалось бы, предельно ясной: «Наш брак будет оформлен в Польше, приготовить метрику и свидетельство о крещении, получить новый паспорт». А вот последняя запись совсем непонятна: «Н. Миллер 1943 год, 5 декабря».

Что же все эти записи означают? «Опять 40 000». Сумма, отданная в долг? Взятая в долг? Кем и кому дана? От кого взята? Кем одолжена? Если одолжена кому-то Марией Решель, тогда откуда у этой женщины такие деньги? Из своей скромной зарплаты столько откладывать она не могла. Какой-нибудь капитал еще с давних времен? Очень возможно. Слово «опять» означало, что уже не в первый раз сумма отдается или берется в долг. Брать такие деньги Марии Решель вряд ли была нужда, скорее она их одалживала. Экономная пожилая женщина вряд ли бы давала в долг крупные суммы незнакомому человеку. Может, кому-то из скандинавов? Например, для приобретения предметов искусства — картин, икон, старинных книг — да мало ли чего… Может, с этой целью их одалживал Ковалик? Хотя вряд ли, у художника никогда не водились деньги, ему пани Решель вряд ли дала бы в долг.

«Я. колеблется». Или «И. колеблется». Кто скрывается за этой буквой? Януш Милевский? Ингмар Свенсон? И почему колеблется? Что было известно убитой? Может быть, какая-нибудь тайна, которая и послужила причиной ее смерти? Ведь до сих пор так и не установлены мотивы преступления, а в шахматы пани Решель не играла.

Постой, постой, мотив сам напрашивается. Пани Решель одолжила кому-то крупную сумму денег, сорок тысяч плюс еще не известную сумму, одолженную ранее, может, не меньшую, а когда настало время платить, должник решил таким образом…

Третья запись ничего не проясняла, а лишь запутывала и без того не очень логичный ход рассуждений Бакса.