Дом тишины

А потом я увидел тот самый белый «анадол»[14], поднимавшийся в гору. Пока машина медленно приближалась, я понял, что в ней – они, но, кажется, застеснялся и, вместо того чтобы остановиться и поднять руку, отвернулся. Они подъезжали все ближе и ближе, но, не узнав меня, проехали мимо. Когда они поравнялись со мной, мне на миг показалось, что я ошибся. Ведь в детстве Нильгюн не была такой красивой! Но кем еще, кроме Фарука, может быть тот толстяк за рулем? Какой толстый! И тогда я понял, куда я пойду: не домой! Я спущусь с холма, пойду и посмотрю на их дом; может, увижу моего дядю-карлика, он пригласит меня войти: если я не постесняюсь, то, конечно, войду, поздороваюсь; может быть, даже поцелую руку их бабушке, потом поздороваюсь с ними, спрошу, узнали ли они меня, скажу – я очень повзрослел, да, согласятся они, мы узнали тебя, ведь в детстве мы были близкими друзьями; мы будем говорить и говорить о том, как дружили в детстве; мы поговорим – и я забуду о своей гадкой грусти. Если пойду сейчас туда.

4

Пока «анадол» с трудом поднимался в гору, я спросил:

– Ребята, вы узнали его?

– Кого? – удивилась Нильгюн.

– А вот того, в синем, что шел по обочине. Он нас сразу узнал.

– Высокого? – Нильгюн обернулась и посмотрела назад, но мы уже были далеко. – Кто это?

– Хасан!

– Какой Хасан? – безразлично спросила Нильгюн.

– Племянник Реджепа!

– Надо же, как он повзрослел! – изумленно воскликнула Нильгюн. – Я его не узнала.

– Как не стыдно! – сказал Метин. – Мы же дружили в детстве.

– А ты чего его не узнал? – спросила Нильгюн.

– Так я же его не видел!.. Но как только Фарук сказал, я сразу понял, кто это.

– Вот молодец! – съязвила Нильгюн. – Какой умница!

– Так, значит, ты говоришь, что я в этом году совершенно изменился? – спросил Метин. – Но ты забываешь себя в прошлом.

– Не говори ерунду.

– Ты совсем про все забыла из-за своих книг, – сказал Метин.

– Не умничай! – огрызнулась Нильгюн.

Они замолчали. Тишина длилась долго. Мы поднялись на холм, по обеим сторонам которого каждый год выстраивались новые уродливые бетонные здания, проехали мимо смоковниц, через поредевшие виноградники и черешневые сады. Из приемника доносилась ненавязчивая, легкая европейская мелодия. Увидев вдалеке море и Дженнет-хисар, мы заволновались, наверное, так же, как волновались в детстве, я почувствовал это по тому, как все замолчали, но это длилось недолго. Мы молча спустились с холма и поехали мимо шумных, веселых, загорелых людей в шортах и майках. Когда Метин открывал ворота, Нильгюн сказала:

– Братишка, посигналь-ка.

Я заехал на машине во двор и с грустью посмотрел на дом, который, казалось, с каждым моим приездом еще больше ветшал и пустел. С деревянных дверей и окон осыпалась краска, плющ перебрался с боков на фасад, тень смоковницы падала на закрытые ставни Бабушкиной комнаты, петли окон первого этажа покрылись ржавчиной. Меня охватило странное чувство: в этом доме словно таилось нечто ужасное, чего я раньше по привычке не замечал, а сейчас я растерянно и с беспокойством ощущал это. Я смотрел через неуклюжие створки большой входной двери, распахнутые специально для нас, на мертвую влажную тьму, окружавшую Бабушку и Реджепа.

– Давай, братик, выходи, чего ты сидишь, – сказала Нильгюн.

Она вышла из машины и пошла к дому. Тут она заметила фигурку торопливо шагавшего из маленькой кухонной двери к нам навстречу Реджепа, увидев которого нельзя было не смутиться. Они обнялись, расцеловались. Я незаметно выключил игравшее радио и вышел из машины в безмолвный сад. На Реджепе был его всегдашний пиджак, скрывавший его возраст, и еще этот его странный узкий галстук. Мы обнялись и тоже расцеловались.

– Я волновался! – сказал он. – Вы задержались.

– Как ты?

– Ммм, – замялся он. – Все хорошо. Я вам комнаты приготовил, кровати постелил. Госпожа вас ждет. Фарук-бей, вы как будто еще больше поправились?

– Как Бабушка?

– Хорошо… Вот только на все жалуется… Дайте-ка я возьму ваши чемоданы.

– Да потом заберем.

Мы поднялись по лестнице, Реджеп впереди, мы – следом. Я почему-то обрадовался, вспоминая пыльный свет, струившийся в комнаты сквозь ставни, и запах плесени. Когда мы подошли к двери Бабушкиной комнаты, Реджеп на мгновение остановился, вздохнул, а потом его глаза весело и озорно вспыхнули, и он крикнул:

– Приехали, Госпожа, приехали!

– Где они? – раздался нервный старческий голос Бабушки. – Почему ты мне не говоришь? Где они?

В детстве я стучал по латунным спинкам кровати, где она сейчас устроилась, укрытая голубым, в цветочек, одеялом, спиной на трех подушках, лежавших одна на другой. Мы по очереди поцеловали ее руку. Рука была белой, мягкой, а на сморщенной коже виднелись знакомые пятна и родинки, которые радовали, как встреча со старинными друзьями. И комната, и Бабушка, и ее рука пахли одинаково.

– Здравствуй, Бабушка! Здоровья тебе!

– Как вы, Бабулечка?

– Плохо, – ответила Бабушка, но мы ничего не сказали. Губы у нее слегка задрожали, она смутилась, как юная девушка, или сделала вид, что смутилась. Потом проговорила: – Ну, давайте, рассказывайте.