Дом тишины

– Ладно, – сказала я, – сиди. Но с места сейчас не вставай.

Я медленно поднялась с кровати. Достала из-под подушки свои ключи, а с пола у кровати – палку и иду к шкафу.

– Бабушка, куда вы? – спросила Нильгюн. – Помочь вам?

Я не ответила. Подойдя к шкафу, остановилась и прислушалась. Засовывая ключ в замок, еще раз оглянулась убедиться – да, Нильгюн сидит. Открыла шкаф и сразу посмотрела на шкатулку – напрасно я волновалась, она здесь, совершенно пустая, ну и пусть, она все равно тут, стоит на своем месте. Затем мне кое-что пришло в голову, когда я закрывала шкаф. Я достала из нижнего ящика серебряную сахарницу, заперла шкаф и дала ее Нильгюн.

– О, Бабушка, большое спасибо, вы из-за меня вставали, утруждали себя.

– Возьми отсюда красненькую конфетку!

– Как красиво – серебряная сахарница! – сказала она.

– Не трогай!

Я вернулась к кровати, мне захотелось чем-нибудь отвлечься, но я не смогла – я стала вспоминать один из тех дней, когда я сторожила шкаф и не могла отойти от него. В тот день Селяхаттин говорил: «Разве тебе не стыдно, Фатьма? Смотри, человек приехал из самого Стамбула, чтобы нас повидать, а ты даже из комнаты не выходишь. Человек образованный, непростой. Нет, а если ты ведешь себя так потому, что он еврей, так это еще позорнее, Фатьма. После дела Дрейфуса вся Европа поняла, какая ошибка так думать». Потом Селяхаттин спустился вниз, а я смотрела на них через ставни.

– Бабушка, пейте ваш лимонад.

Я смотрела через ставни – там был какой-то согбенный человек, рядом с Селяхаттином казавшийся еще меньше. Это же ювелир с Капалы-чарши![30] Но Селяхаттин разговаривал с ним так, будто тот не мелкий торговец, а ученый, и я слышала: «Ну, Авраам-эфенди, что нового в Стамбуле, люди довольны объявлением республики?» – спрашивал Селяхаттин, а еврей отвечал: «Дела идут плохо, мой господин» – а Селяхаттин ему в ответ: «Да что вы! И торговля тоже? А ведь республика должна послужить на пользу и торговле, и всему остальному. Торговля спасет наш народ. Благодаря торговле проснется не только наш народ, а весь Восток; сначала мы должны научиться зарабатывать деньги и считать, а это означает математику. А когда торговля объединится с математикой, создадут фабрики. И тогда мы научимся не только зарабатывать, как они, но и думать, как они! Как вы считаете, чтобы жить, как они, нужно сначала начать рассуждать, как они, или же сначала начать зарабатывать деньги, как они?» И тогда еврей спросил: «Кто это „они“?» – а Селяхаттин ответил: «Конечно, европейцы, дорогой мой, кому же еще быть, конечно, жители Запада, – и спросил: что, у нас разве нет таких, кто был бы и богатым, и торговлей занимался, и был мусульманином? Вот, например, этот продавец ламп, Джевдет-бей[31], кто он, ты слышал о нем когда-нибудь?» Еврей ответил: «Слышал, говорят, этот Джевдет-бей во время войны заработал очень много денег» – и тогда Селяхаттин спросил: «Ну ладно, чего еще новенького в Стамбуле? Как ты относишься к Великой Порте? Что говорят эти дурни, кого сейчас считают новым писателем, поэтом, знаешь?» И тогда еврей ответил: «Я ничего этого не знаю, мой господин. Лучше приезжайте и сами посмотрите!» Потом я услышала, как Селяхаттин кричит: «Нет! Не приеду! Черт бы их побрал! Будь они прокляты! Им теперь совсем нечего делать. Посмотри на этого Абдуллаха Джевдета[32], какой заурядной оказалась его последняя книга, все списал из Дэлайе, а пишет будто собственные мысли и к тому же не разобравшись, что верно, а что – нет. К тому же сейчас невозможно что-либо написать о религии либо о промышленности, не прочитав Буржиньона[33]. А этот Абдуллах Джевдет и Зийя-бей[34] постоянно списывают у других, да еще и не понимают, что списывают. Вообще-то у Зийи очень слабый французский, он плохо понимает, когда читает. Я решил – опозорю их обоих, напишу статью, но кто это поймет? Да и разве стоит тратить время, которое я должен уделять своей энциклопедии, на то, чтобы пачкать бумагу из-за таких мелочей? Я уехал от всего этого, пусть они там в Стамбуле тратят силы на то, чтобы пить друг у друга кровь».

Я подняла голову с подушки и сделала еще глоток лимонада.