Дом тишины

Но тогда и я был маленьким, и мой дом, отец был продавцом, а я еще так сильно не стеснялся того, что мой дядя-карлик – слуга. Не скажу, что совсем не стеснялся, потому что, когда у нас еще не было своего колодца и мы с мамой ходили к общественному источнику, мне было страшно, что ты, Нильгюн, нас увидишь, потому что вы с Метином уже начали ходить на охоту, и тогда мы стали такими близкими друзьями, что, помнишь, осенью, когда в начале октября в Стамбул уехали даже те, кто жил в недавно построенных домах «Ада Резиденс», обвитых плющом и похожих один на другой, а вы все еще были здесь; однажды вы пришли вместе с Метином к нам домой со старым воздушным ружьем Фарука, чтобы вместе поохотиться на ворон; вы вспотели, пока взбирались на наш холм, и мама дала вам воды, чистой воды, из наших новых небьющихся стаканов «Пашабахче»; ты, Нильгюн, с удовольствием пила воду, а Метин не пил, наверное, потому что наши стаканы показались ему грязными, а может быть, вода показалась ему грязной, а потом мама сказала: «Дети, идите, если хотите, и винограда нарвите», но, когда Метин спросил, чей это виноград, сказала: «Сад не наш, но ничего не будет, это наш сосед, он ничего не скажет, идите поешьте», – но вы оба, брат с сестрой, не захотели, и, когда я предложил тебе, Нильгюн, пойти и нарвать винограда, ты сказала: «Нельзя, потому что это не наш виноград», – но ты хотя бы пила у нас дома воду из новых стаканов, Нильгюн, а Метин даже воду пить не стал.

Солнце поднялось еще выше, и я слышу, как птицы запели на деревьях. Интересно, что делает Мустафа, ждет уже или лежит в кровати и спит? Я задумался.

Всего через каких-то пятнадцать лет, когда я буду работать на своей фабрике, однажды войдет моя помощница-мусульманка, не секретарша, а именно помощница, и скажет: «С вами хотят встретиться какие-то националисты, Мустафа и Сердар» – и, когда она это скажет, я отвечу: «Сначала закончу свою работу, пусть подождут немного» – а потом, закончив работу, нажму на кнопку, позову ее и скажу: «Теперь я могу их принять, пусть войдут» – Мустафа и Сердар войдут и с ходу, смущаясь, начнут рассказывать о своих проблемах, а я отвечу им, что, конечно же, все понимаю, им нужна помощь – пожалуйста, я покупаю их приглашений на десять миллионов, но я покупаю их не потому, что боюсь коммунистов, а потому, что мне жаль их, я не боюсь коммунистов, я честный человек, в торговле никогда не мошенничал, и каждый год без задержек плачу милостыню, и рабочим своим подарил по маленькой доле на своем заводе, и они меня любят, так как я чистосердечный и безбоязненный человек, зачем им верить обманам коммунистов и профсоюзов, они, как и я, знают, что эта фабрика кормит всех нас, и знают, что я такой же, как они, у меня семь тысяч рабочих, пожалуйста, приходите на ифтар[58], который я устраиваю сегодня вечером для них, сегодня я буду пить с ними; и, когда я это скажу, Мустафа и Сердар удивятся и поймут, кем я теперь стал. Поймут ли в самом деле?

Мусорный грузовик Халиля подымается на холм – я узнал его по звуку мотора. Птицы смолкли. Мне надоел орел на потолке, я повернулся лицом вниз, смотрю на пол. По полу ползет муравей. Муравей, муравей, бедный муравей! Я вытянул палец и легонько прикоснулся к нему, тот замер. Есть те, кто сильнее тебя, а ты об этом не знаешь, ах бедняжка. Ты испугался, правда? Бегаешь-бегаешь, а когда я опять кладу перед тобой свой палец, разворачиваешься и снова убегаешь. Я еще немного поиграл с ним, а потом мне стало жалко его и противно; мне грустно, захотелось подумать о чем-нибудь хорошем, и я подумал о том прекрасном дне торжества, который я всегда представлял себе.