Дом толкователя

Важен пред стадом тащился

старый баран, волочившийТяжкий курдюк на скрыпящих колесах, Шишков седорунный.
Рядом с ним Шутовской, овца брюхатая, охал!
Важно вез назади осел Голенищев-Кутузов
Тяжкий с притчами воз…

(Жуковский: II, 60)

Стоит заметить, что выпад Жуковского против Гнедича (воистину дал ему «киселя»!) в какой-то мере был спровоцирован последним. Мы имеем в виду опубликованный в том же 1816 году разбор Гнедичем «Людмилы» Жуковского в противовес «Ольге» П. Катенина («О вольном переводе Бюргеровой баллады Ленора» // Сын отечества. 1816. № 27). Явно отдавая предпочтение «Людмиле», Гнедич тем не менее высказывает целый ряд осторожных критических замечаний, направленных против Жуковского (точнее, против его любимого жанра баллады). Критика выражается в шутливой форме:

Ах, любезный творец Светланы, за сколько душ ты должен будешь дать отчет? Сколько молодых людей соблазнил ты на душегубство? Какой предвижу я ряд убийц и мертвецов, удавленников и утопленников? Какой ряд бледных жертв смерти балладической, и какой смерти!

(Гнедич: 4)

В сугубо мирном и благочестивом «Овсяном киселе» Жуковский как бы отводит несправедливые обвинения Гнедича: здесь творец «Светланы» любезно потчует и поучает молодое поколение.

Видимо, собственная шутка Жуковскому понравилась (хорошо известно, что простодушный поэт нередко повторял полюбившиеся ему шутки и остроты). Так, в другом переводе из Гебеля — идиллии «Тленность» (октябрь 1816 года) — вновь появляется Гнедко (разумеется, отсутствующий в оригинале). Суеверный внук обращается к своему дедушке[26]:

Не громко говори:
Дай мост нам перейти; там у дороги,
В кустарнике, прошедшею весной
Похоронен утопленник.

Смотри,Как пятится Гнедко и уши поднял;
Глядит туда, как будто что-то видит.

                       Дедушка

Молчи, глупец; Гнедко пужлив: там куст
Чернеется — оставь в покое мертвых,
Нам их не разбудить…

(Жуковский: II, 82–83)

Вернемся к «Овсяному киселю». «Кто предузнает, — вопрошал далее в своей рецензии Гнедич, — куда занесет их [то есть подражателей Жуковского. — И.В.] воображение на этом новом поле, не имеющем пределов ни истины, ни вкуса?» (Гнедич: 5). С образа поля начинается и рассказ об овсяном зернышке («В поле отец посеял овес и весной заскородил…»), а тема вкуса и истины является одной из главных в идиллии.

Вообще традиционное уподобление словесности полю, на котором произрастают цветы вкуса, — излюбленная метафора «Арзамаса». Согласно мифологии Общества, эти цветы охраняются и лелеются арзамасцами. «Пред литератором открыто не тесное поле, — говорится в „Сонном мнении члена Эоловой арфы“ (А. И. Тургенева), одном из поздних манифестов Общества, — его область мысли и чувства, а в них <…> весь нравственный мир; и работа его не есть бесплодная победа над трудностью. Нет! Нет! Кто объясняет и умножает понятия, кто действует на сердца умилением и восторгом, тот исправляет природу в человеке, тот полезен не одному народу, не одному поколению; и такою да будет судьба Арзамаса». Одним словом, цель Арзамаса — очищение вкуса и языка «советом, рассмотрением и примером». При этом «действие Арзамаса да будет медленно, но мирно и благородно». «Друзья! — говорится в финале „мнения“. — Вот цветок, рожденный от плодотворной силы земли и от влияний неба <…> для него уже довольно быть украшением луга и радостью прохожего, но пусть время откроет в нем целебные соки. Сей цветок есть эмблема литературы и Арзамаса» (Арзамас: I, 419).

Еще раньше, на заседании 18 ноября 1815 года, арзамасцами была принята за основу следующая программа деятельности: