Дом толкователя

Для Жуковского поведение царя в реальных морских бурях символизировало самую суть и миссию власти[199]. Как уже говорилось, во второй половине 1820-х — самом начале 1830-х годов в творчество поэта входит тема трудной истории, истории-испытания (тяжелая война, холера и холерные бунты, революция во Франции и Польское восстание; смерть и болезни близких, мысли о собственной кончине). Эта тема проходит свой путь развития, встраиваясь в эсхатологический сюжет, разрабатываемый Жуковским. В начинающей период балладе «Торжество победителей» христианское смирение перед неизвестной волей требуется от победителя и побежденного, царя и солдата. Сам «царь царей» Агамемнон представлен здесь государем печальным и бессильным перед властью небесных сил (этот образ еще близок александровскому мифу кроткого благочестивого царя). Но уже в «Русской славе» 1831 года историософская картина меняется. На первом плане появляется могучий царь — исполнитель воли небес:

Трудна пора: война и грозный мор
Царя и Русь отвсюду осадили;
Народ в беде ударил к бунту сбор;
Мятежники знамена посрамили;
Явился Царь: их облил страх;
Губители оцепенели.[200]

(Жуковский: II, 285–286)

Новое царствование, начавшееся с катастрофы, требовало разработки новой идеологии и эстетики, отличных от триумфальной «поэзии Александра». Героическая эстетика Николая в творческом сознании Жуковского стала складываться уже в первые дни нового царствования. Первичным явился мотив самоотвержения власти (впоследствии разработанный в целую политическую теодицею). Жуковский стал невольным свидетелем того, как Николай поначалу отказался от царской власти и присягнул Константину. Через эту прекрасную «жертву» он, согласно Жуковскому, и стал царем по воле самого Господа[201]. Если Александр был Благословенным, то Николай — Богоизбранный, он послан Богом для спасения мира в годину бед.

Восстание декабристов было грозным предзнаменованием и первым испытанием нового монарха. В письме к Тургеневу от 16 декабря 1825 года Жуковский убеждал друга: «[Г]осударь отстоял свой трон: в минуту решительную увидели, что он имеет и ум, и твердость, и неустрашимость <…> Он может твердою рукою схватиться за то сокровище, которое Промысел открыл ему в минуту роковую» (письмо к Тургеневу от 16 декабря 1825 года). Когда государь смиряется перед волей Всевышнего, то и его подданные должны смириться перед волей богоизбранного царя. Если же они бунтуют, то восстановление порядка государем есть его религиозная миссия. Кульминацией в эстетической и идеологической разработке образа Николая стало описание усмирения последним холерного бунта 1831 года. Здесь Жуковский признал «одну из высочайших минут поэтического вдохновения» «в одном слове [императора] на колена».

Иными словами, в историко-поэтической концепции Жуковского демоническим силам разрушения и зла противостоит мессианская фигура могучего, мужественного и молчаливого царя, укрощающего обезумевшую свирепую стихию «магическим обаянием геройской отваги» и твердою рукой ведущего «ковчег России» в обетованную землю. Эта святая «поэзия силы» востребована, по Жуковскому, самим Провидением в период тяжких исторических испытаний[202].

Между тем уже в конце 1831 года Жуковскому начинает казаться, что время грозных испытаний для России заканчивается. Так, возвращение императора после подавления бунта в новгородских поселениях в день рождения своего второго сына интерпретируется поэтом как знамение судьбы: «Я тогда же ему сказал. Государь! Это перелом. Все пойдет лучше. Бог прислал вам об этом вестника» (ПЖТ: 261). В упоминавшемся выше стихотворении «Русская слава» поэт обращается к новорожденному царевичу с пожеланием-предсказанием:

Под грозным шумом бурных дней
Сном непорочности почия,
Нам времена являй иныя
Святою прелестью своей:
Отец твой будет честь царей:
Возблагоденствует Россия.

(Жуковский: II, 286)

Спокойствие, обретенное Россией после периода исторических бурь, заслуга ее государя, «чести царей».

6