Дом Цепей

Ладно, давай-ка всё обдумаем. У этой армии появился шанс. Ей уже не нужны ублюдки вроде меня. Да и зачем мне тащиться обратно в Рараку? Мне там и в первый раз не понравилось. Я уже не тот болтливый, юный дурень — не тот, кем был прежде. Неужто я вообразил, будто смогу что-то вернуть, отнять у этой священной пустыни? Что именно? Ушедшие годы? Разгон и запал, что принадлежат молодым? Таким солдатам, как Улыбка и Корик, Флакон и Битум. Я-то пришёл, чтобы отомстить, но как-то это не радует брюхо, как бывало раньше, — видит Худ, ничто уже не радует. Ни месть. Ни верность. Ни даже дружба. Будь ты проклят, Калам, ты меня должен был от этого отговорить. Вот прямо в Малазе. Назвал бы меня дурнем прямо в лицо.

Рядом возник крупный пёс Геслера.

Таракан зарычал, и более крупный зверь замер, принюхался, а затем улёгся в нескольких шагах. Малыш снова принялся грызть кость.

— Подходи уже, Геслер, — пробормотал Смычок.

Сержант тут же появился — с кувшином в руке. Уселся напротив Смычка, некоторое время разглядывал свой кувшин, а затем с отвращением фыркнул и отшвырнул его в сторону.

— Не выходит напиться, — заявил он. — Не только у меня, Ураган с Истином тоже не могут. Мы прокляты.

— Бывают проклятья и погорше, — пробормотал Смычок.

— Так-то оно так, но всё равно. Хуже, что я уснуть не могу. Все мы не можем. Мы ведь были на Ватарской переправе — мы туда «Силанду» пригнали, чтобы дождаться «Собачью цепь». Тут мне в нос двинули — от души. Вот я удивился. Но всё равно не лежит душа снова на Ватар смотреть. После всего, что там случилось.

— Ну, если мост не смыло… — отозвался Смычок.

Геслер хмыкнул.

Некоторое время оба молчали, затем:

— Сбежать задумал, да, Скрип?

Тот нахмурился. Геслер неторопливо кивнул:

— Тяжело их терять. Друзей, в смысле. Начинаешь гадать, зачем вообще шевелится этот мешок костей и мускулов. Вот и бежишь. А потом что? Да ничего. Ты уже не тут, но где бы ни оказался, ты всё одно там.

Смычок скривился:

— Ты хоть сам-то себя понял? Послушай, дело ведь не только в том, что случилось с «Мостожогами». Дело в том, чтобы быть солдатом. Чтобы заново совершать всё то же самое. Я понял, что мне и в первый-то раз не понравилось. Приходит такой момент, Геслер, когда уже неправильно тут быть, неправильно это делать.

— Может, и так, только ко мне не приходил ещё. Вся суть в том, что́ ты хорошо умеешь. А ничего больше, Скрип. Ты уже не хочешь быть солдатом. Ладно, а чем заниматься-то будешь?

— Я когда-то был подмастерьем каменщика…

— Только подмастерьям лет по десять обычно, Скрип. Они — не ворчливые деды вроде тебя. Слушай, для солдата есть только одно дело — служить. Хочешь прекратить? Ну, вот будет битва. Полно возможностей. Можешь на меч броситься — и всё, конец. — Геслер помолчал, а затем ткнул пальцем в Смычка. — Но не в этом беда, верно? Всё из-за того, что у тебя теперь есть взвод, ты за них отвечаешь. Вот что тебе не нравится, вот почему ты надумал сбежать.

Смычок поднялся:

— Иди собачку свою приласкай, Геслер.

И он отправился прочь, в темноту.

По мокрой от росы траве сержант добрался до линии частокола. Караульные глухо выкрикнули свои предупреждения, он ответил и вскоре вышел за пределы лагеря. Небо начало светлеть, звёзды померкли. Накидочники тучами летели к лесистым холмам над Ватаром. Иногда их прореживал ризан, и тогда тучи взрывались, только чтобы вновь сгуститься, как только опасность минует.

На гребне в трёх сотнях шагов от Смычка стояли шесть пустынных волков. Они уже повыли всласть сегодня ночью, а теперь задержались из любопытства, а может, просто ждали, пока уйдёт армия, чтобы спуститься в долину и растащить кости.

Смычок замер, когда услышал слабое пение — тихое и печальное, — звучавшее, похоже, из лощины по эту сторону гребня. Он его и в прошлые ночи слышал, всегда за пределами лагеря, но не испытывал желания идти и выяснять, кто там поёт. Не было ничего привлекательного в этой высокой, атональной музыке.

Но теперь песня позвала его. Знакомыми голосами. Сердце тревожно заныло, когда сержант подошёл ближе.

Лощина заросла густой, пожелтевшей травой, но в центре вытоптали плоский круг. Там сидели лицом друг к другу дети-виканцы — Нихил и Бездна. Между ними стояла большая бронзовая миска.

Жидкость в ней привлекала бабочек — сейчас всего пару десятков, но уже подлетали новые.

Смычок замешкался, затем собрался уйти.