Дом у кладбища

Когда Деврё вошел в свою гостиную и зажег свечи, им владели хандра и уныние. Некоторое время он стоял у окна, барабаня пальцами по стеклу, и смотрел на казарму, где продолжалось веселье. В голове его проносились бессвязно самые разные мысли, к которым неизменно примешивались угрызения совести и дурные предчувствия, — к этому странному, но небеспричинному состоянию он в последнее время привык.

«Этот стакан будет последним. Смотреть на бедняжку Нэн было просто ужасно, а теперь мне необходимо выпить… готов поклясться, мне это действительно просто необходимо… всего один стакан, чтобы поддержать дух. Можно ведь пить и умеренно… особенно если ты пал духом и нет другого утешения… один стакан и не больше… будь все проклято».

Тут наш прекрасный мизантроп налил стакан (не смешав бренди с водой — говорю об этом с прискорбием) и тянул его, пока не высосал до капли; затем он уселся у огня и ожесточенно, со злостью стал тыкать в очаг кочергой, пока там не вспыхнуло искрами яркое пламя, давшее некоторую пищу глазам и воображению капитана; он откинулся назад, засунул руки в карманы, ноги задрал на каминную решетку и принялся рассматривать рифы и пещеры Плутонова царства.

«Сегодня вечером у меня особая причина, завтра ничего подобного не будет. Это чертовски дурная привычка, и я не намерен ей поддаваться. До сих пор я не пытался с нею серьезно бороться, а теперь дело другое; это проще простого, нужно только иметь волю».

И он уселся у огня, не занятый ничем, кроме невеселых размышлений; но тут он вспомнил, что стакан был налит не доверху, важно встал и произнес:

— Пить нужно честно, будьте любезны… один стакан — так один, но уж, черт возьми, до краев.

И он сделал в уме грубый подсчет: «Скажем, вот столько… там или здесь — разница невелика. От наперстка большой беды не будет. Ух! Перелил. Проклятье… Что делать? Ладно, делать нечего… это последний».

Не знаю, сколько бренди оказалось в стакане на сей раз, но его Деврё выпил тоже, а затем ему еще больше взгрустнулось. Внезапно его вырвал из мрачной бездны размышлений маленький Паддок; розовый и торжествующий, он явился из холла.

— Ха! Паддок! Стало быть, бал закончился. Рад тебя видеть. А я здесь тет-а-тет со своею тенью — чертовски поганая компания, скажу я тебе. А где Клафф?

— Пошел домой, наверное.

— Ну, ну. Ты знаешь Клаффа лучше, чем я. Есть в нем что-то непонятное, никак не могу его раскусить. А ты?

— Ты о чем?

— Что он за фрукт, этот Клафф?

— А! Ну как же! Клафф очень хороший парень — это всем известно.

Деврё с печальной улыбкой бросил взгляд на Паддока из-под своих красиво прочерченных бровей.

— Паддок, — сказал он, — я бы хотел, чтобы ты написал мне эпитафию.

Слегка озадаченный, Паддок уставился на него круглыми глазами, а затем прошепелявил:

— Ты, наверное, думаешь, что у меня есть дар сочинять стихи; а еще ты думаешь, что я к тебе хорошо отношусь, и тут ты прав.

Деврё мягко усмехнулся и пожал протянутую Паддоком пухлую ручку.

— Хотел бы я быть похожим на тебя, Паддок. Мы с тобой на двоих познали добро и зло. Добро познал ты: ты видишь в людях одно лишь доброе; ты умеешь — причем, надо думать, не ошибаешься — разглядеть добро и там, где я его не вижу. А печальная половина познания досталась мне.

Паддок, который полагал, что вполне постиг короля Иоанна, Шейлока и Ричарда III ^{152}, был немало ошеломлен тем, как оценил его проницательность Деврё.

— Ты, скорее всего, недостаточно меня знаешь, Деврё, — зашепелявил он задумчиво. — Может быть, я очень ошибаюсь, но мне кажется, что я не хуже большинства людей мог бы проникнуть в глубины души какого-нибудь злодея.

— И обнаружил бы там множество благородных качеств. Что это за книга?

— «Трагическая история доктора Фауста» ^{153}. Я ее тебе оставил уже больше недели назад. Ты прочел?

— Ей-богу, Паддок, забыл! Посмотрим-ка, что это такое. Ого! — Деврё прочел:

Вглядись же, Фауст, с ужасом в обширный
Дом пытки, нескончаемой вовеки:
Там огненными вилами в свинец
Кипящий фурии швыряют грешных;
На углях несгораемых дымятся
Тела живые; кресло из огня
Для душ приуготовлено уставших;
Там языками пламени питают
Обжор: они за яствами смеялись
Над нищими, что гибли у ворот.

Портные, клянусь Юпитером! И поделом бы им, мошенникам. Портные, которые обжираются, негодяи, в «Фениксе» королевским рагу, испанскими оливками. Паддок… ливером и зелеными сморчками и хохочут при виде бедных джентльменов из Королевской ирландской артиллерии, умирающих от голода у ворот, — чтоб им пусто было, этим портным!

— Хорошо! Хорошо! Послушай-ка Доброго Ангела. — Паддок взял книгу и старательно продекламировал: