Дом у кладбища

Вдоволь ублажив себя кларетом, джентльмены весело перепорхнули в гостиную. Здесь Паддок принялся было вновь обхаживать мисс Гертруду, причем на сей раз намеревался направить разговор в более сентиментальное русло, но тут испытал внезапное потрясение: он услышал, как генерал, обращаясь прежде всего к своей дочери, пересказывает рецепт «ошарашивания ткача» — самым легкомысленным тоном и с шутливыми добавлениями от себя. Паддок смутился, вспыхнул и не решился возвысить голос протеста. Из присутствующих одна лишь тетя Ребекка демонстративно сохранила серьезность: слегка дернув плечами и вскинув ресницы, она изрекла: «Какое изуверство». Паддок трясущимися руками полез в карман за платком.

— Сам я этого никогда не делал… собственно, даже и не видел, как это делается, — вспыхнув до корней волос, торопливо залепетал Паддок (в дни, когда умами властвовал Ховард и прекрасный пол поголовно ударился в филантропию ^{70}, прослыть жестокосердным никому не улыбалось). — Этот рецепт… я просто, знаете, набрел на него… вычитал как-то… в какой-то книге… и я…

Тетя Бекки, всем видом выражавшая благородное негодование, с брезгливым «Довольно, довольно» покинула общество лейтенанта. Вдоволь позабавившись этой сценой, как и всеми предыдущими наскоками на ни в чем не повинного Паддока, генерал предпочел в дальнейшем взять огонь на себя.

Зная, что к неуместному шутовству, даже вполне невинному, мисс Ребекка всегда относилась непримиримо, генерал тем не менее весь остаток вечера возвращался к полюбившейся теме то легким намеком, то озорным каламбуром. К примеру, за ужином, когда тетя Ребекка сокрушалась по поводу упадка шелкоткачества и плачевного положения ремесленников-протестантов, генерал торжественно кивнул Паддоку и (к ужасу последнего) произнес:

— Знаете, Паддок, указом, таким, что издал Английский банк в прошлом году, можно и ошарашить бедняг-ткачей.

Услышав это, тетя Ребекка лишь вздернула брови, еле заметно тряхнула головой и сурово поглядела на блюдо с холодной дичью в другом конце стола. Однако ее враждебность по отношению к Паддоку с течением времени все усиливалась — быть может, в ответ на бунт мисс Гертруды, которая сочла нужным обращаться со злосчастным изгоем подчеркнуто любезно. Несмотря ни на что, Паддок не расположен был унывать. Напротив, он был счастлив и не досадовал на второго собеседника мисс Гертруды, Мервина, даже когда тот попросил у своей соседки по столу позволения прислать ей портфель с зарисовками, которые он сделал в Венеции, и это предложение было с благосклонной улыбкой принято. Во время ужина по просьбе генерала лейтенант с большим успехом спел соло, а позже, когда гости собрались вокруг камина, сымитировал игру Барри в «Отелло» ^{71}, что заставило мисс Бекки вновь переместиться в дальний конец комнаты, поскольку она дарила свои симпатии (причем с большой горячностью) отнюдь не Барри, Вудворду и театру Кроу-Стрит, а, напротив, — театру Смок-Элли и Моссопу ^{72}. Все дублинские дамы, а также все прочие приверженцы театра по всей стране, разделились в то время на два яростно враждовавших лагеря.

— Те, кто учредил Кроу-Стрит, — заявила тетя Ребекка, — имели целью погубить старый театр, руководствуясь алчностью или охотой до чужого добра, как выговорите (Паддок по этому поводу не произнес ни звука), но алчность, принято считать, есть не что иное, как идолопоклонство. И нечего на меня таращиться. (Паддок и вправду таращился.) Я полагаю, вам случалось хоть раз в жизнивзять в руки Библию, сэр. Так вот, любой разумный человек в королевстве, будь то мужчина, женщина или ребенок, скажет вам, что это есть зложелательство, а зложелательство, как говорит Священное Писание, равносильно убийству. Впрочем, припоминаю, что лейтенанта Паддока этим, скорее всего, не остановишь.

Пока мисс Бекки не умолкла, щеки Паддока заливала краска, а кругленькие глазки округлялись все более; он не находил возражений, поскольку раньше ему ни разу не приходило в голову применить к заведению господ Барри и Вудворда такие понятия, как «идолопоклонство» и «убийство». Пораженный немотой, он смог лишь воспользоваться советом, который давал людям в его положении лорд Честерфилд ^{73}, да и то частично: забыв изобразить улыбку, он отвесил очень глубокий поклон. Вслед за указанным жестом смирения враждебной стороне оставалось лишь также сложить оружие — si rixa est. [22]

Дейнджерфилд тем временем успел откланяться, за ним Мервин, потом Стерк с супругой, под конец пришел черед Клаффа и Паддока, которые медлили с уходом, сколько дозволяли приличия. Две-три небольшие коллизии не испортили маленькому лейтенанту настроения, он был счастлив и влюблен как никогда. На обратном пути оба сослуживца предпочли разговору приятные размышления.