Дом убийств

Серафен увидел ее, нарядную, свежую, будто майское утро, как она сидит, болтая ногами, на краю колодца, куда он хотел ее столкнуть. Тогда Мари держалась рукой за один из прутьев железной арки, а на пальце у нее было кольцо — то самое, которое искрится теперь на утыканной булавками кукле.

— Мари!

Серафену вспомнились боязливые перешептывания людей, с которыми он сталкивался в последние дни и еще сегодня утром на рынке в Форкалькье, эти слова предвещали беду: «Мари, дочь булочника из Люра… Говорят, у нее тиф… Ей кладут лед на голову… Ей сделали пункцию… Бедняжка долго не протянет… А жаль, такая красотка!»

— Мари! — прошептал Серафен.

Он сорвал кольцо с аквамарином и сунул себе в карман. Схватил глиняную куклу и раздавил в своих огромных ладонях. Иголки, которыми она была утыкана, вонзались ему в тело, но он не чувствовал боли — так же, как когда в него впивались клыки доберманов, потому что им вновь овладела разрушительная ярость. Бешенство захлестнуло Серафена. Он швырнул останки куклы на пол и топтал их ногами, потом бросился к умирающему, опрокинув по пути табурет. Но тут послышались чьи-то легкие шаги, и Роз Сепюлькр загородила ему дорогу.

— Нет! — крикнула она. — Только не ты! Ты не должен его убивать!

— Отойди!

Серафен хотел схватить ее за запястье и оттолкнуть в сторону, но девушка легко увернулась и отбежала к тому месту между стеной и опорой арки над очагом, где во всех деревенских домах — только руку протяни — хранятся ружья. Роз сорвала с гвоздя ружье, судя по тяжести, заряженное, и направила его в грудь Серафену. Она пятилась от него, шаг за шагом, а он, тяжело дыша, продолжал наступать.

— Остановись! — снова крикнула Роз. — Не делай этого, иначе будешь жалеть всю жизнь!

Он молча положил руку на ствол ружья.

— Выслушай хотя бы, Что я тебе скажу! А потом делай, как хочешь, я не стану вмешиваться. Но все, что он тут наговорил, неправда! Мы были под окном — я и Патрис — и слышали. А еще мы были у тебя дома и нашли бумаги. Теперь мы знаем… Но ты не знаешь! Все не так, как ты думаешь. Ты не должен его убивать!

Серафен остановился. Ствол ружья уперся ему в живот, но не это заставило его остановиться. Он подумал, что перед ним дочь Дидона Сепюлькра, раздавленного жерновами. Она все слышала, следовательно, знает теперь, кто убил ее отца. Если она потребует у Серафена ареста убийцы…

Между тем Роз вздохнула и опустила ружье.

— Ты хотел знать правду, — сказала она. — Ты так давно ее ищешь… Так слушай!

— Молчи! — крикнул Зорм.

Нечеловеческим усилием он сел на постели, отбросив простыни и одеяло; было видно, что смерть уже обглодала это тело, так что его можно сразу класть в гроб.

— Ну уж нет! — воскликнула Роз. — Сейчас он получит свою правду!

Она подбежала к камину и концом ствола приподняла черную вуаль, скрывавшую одинокий портрет на мраморной полке. С поблекшей фотографии смотрело лицо молодой женщины. У нее были печальные глаза, левый немного косил.

Это зрелище потрясло Серафена больше, чем; зияющее дуло, он попятился. Его охватила дрожь, огромное тело начало содрогаться, словно дерево под топором лесоруба. Он конвульсивно провел рукой по лицу, но портрет с чуть косящим взглядом светлых глаз был на прежнем месте — осязаемый, материальный. Его можно было взять в руки, повернуть, поцеловать в губы. Те самые губы, которые столько раз являлись ему в ночном кошмаре, желая сказать то, что Серафен упорно отказывался слышать, приоткрытый рот с мелкими зубками. Серафен услышал шорох мертвых листьев возле колодца.

— Моя мать… — прошептал он.

Роз взглянула на него с удивлением.

— Откуда ты знаешь? — спросила она. — Ведь ты ее никогда не видел!

Серафен покачал головой. Он ни с кем не мог разделить тайну, благодаря которой узнал лицо своей матери. Он начал догадываться, что именно она хотела ему сказать.

— Она была подругой моей матери, — заговорила Роз, — девушками они вместе ходили к первому причастию. Когда мама рассказывала о преступлении, она показала мне снимок, где они сфотографированы вдвоем — мама и Жирарда.

Серафен смотрел на креп, черным пятном выделявшийся на красных плитах перед камином.

— Моя мать… — повторил он.

— Теперь ты понимаешь? — мягко проговорила Роз.

Зорм упал на подушки. В его дыхании все явственнее прослушивался свист воздуха, выходящего из продырявленной волынки.

— Она любила меня до того, как сделаться его женой, — прошептал он. — И я тоже. Но когда она поняла, что тот — просто грубое животное, было слишком поздно. Один раз, всего один лишь раз были мы вместе. А после ее смерти я уже не смотрел на других женщин…

— Все здесь это знали, — сказала Роз.

— Я не хотел, чтобы она лишилась уважения в глазах окружающих…

— Все! — повторила с нажимом Роз. — Моя мать мне так и сказала: дитя любви. Акушерка проговорилась за пару часов до смерти. «Бедняжка Серафен, когда он родился, голова у него была точнехонько, как у Зорма. Ну, просто вылитый! Я не знала, как его держать, чтоб Юилляу не заметил…»