Дом учителя

С иным чувством смотрел на Самосуда Истомин, сидя в его землянке. Он и тянулся к нему внутренне, и робел — он тоже помнил их первую встречу и саркастический тогда тон старого учителя, и ему очень хотелось понравиться сейчас этому почитателю Монтеня, с потемневшим и будто ссохшимся за партизанскую зиму лицом. Суровости в его облике даже прибавилось, вместе с запавшими щеками, с взъерошенными, поседевшими бровями; поверх лоснившегося старенького пиджачка Самосуд был опоясан командирским ремнем, оттянутым на боку дубовой кобурой маузера. И Виктор Константинович после первых же приветственных восклицаний сказал себе: «Вот кто мне нужен, кто может помочь, с кем мне надо объясниться».

Похохатывая вместе с Самосудом, Виктор Константинович про себя обдумывал тот вопрос, который он решил задать Сергею Алексеевичу, — вопрос в большой мере личный, даже духовно-интимный. Как ни мало он знал Самосуда, и, может быть, именно потому, что близко, в бытовом отношении, он его совсем не знал, Самосуд способен был, казалось, все сделать ясным в области нравственной. Он вызывал к себе доверие уже по одному тому, что Виктор Константинович предполагал в нем, этом мудреце с маузером на боку, полную внутреннюю несхожесть с собой.

Поговорить наедине, к чему оба они стремились, им, однако, удалось не сразу. Самосуд сейчас же после встречи уехал в один из своих батальонов, выдвинутых ближе к выходу из леса (теперь в полку у него было не три роты, а три батальона, — около пятисот человек), — там завязалась перестрелка с немецкой разведкой; должно быть, немцы собирались что-то предпринять против партизан… И была уже середина ночи, когда Истомин, проснувшись от холода в землянке Самосуда, увидел ее хозяина, разжигавшего огонь в железной печурке; он только что, видимо, вернулся, был еще в полушубке и в своем «пирожке».

Некоторое время из-под полуопущенных век Виктор Константинович наблюдал… Самосуд, сидя на корточках, выставил руки ладонями вперед и сжимал и разжимал пальцы, грея их в поплывшем из печурки тепле, потом тяжело поднялся и пересел к столику, вкопанному между двумя земляными лежаками. Медленно, будто с великим трудом, он снял с себя ремень с маузером, длинно вздохнул, снял очки и, смежив веки, долго сидел не шевелясь, — казалось, Самосуд сразу же и уснул в этом сидячем положении. Но когда Виктор Константинович задвигался и потянулся к столику, чтобы взглянуть на лежавшие там часы, он тотчас как бы уперся в устремленный на него из-под седых бровей требовательный взгляд.

— Разбудил я вас, вы уж простите, — сказал Самосуд.

— Да нет… я… я… — почему-то смешался Виктор Константинович.

— Ну, а уж если проснулись, давайте чай пить, — опять же потребовал, а не предложил Самосуд.

В землянке быстро теплело… Истомин пил чай, вернее, кипяток, настоенный на ржаных корочках, подкисленный, взамен сахара, клюквой, поданной в берестяном туеске, и рассказывал; Сергей Алексеевич слушал, изредка задавая своим потрескивающим голосом вопросы, направляя этот поздний разговор.

— Ольга Александровна жила еще какое-то время? — осведомился он, именно сухо осведомился.

— Нет… Когда мы все вбежали, она была уже без признаков жизни. Да и собственно… — Истомин сделал большой глоток, обжегся и часто, шумно зафукал; Самосуд терпеливо ждал. — Убийца выстрелил ей в лицо, попал в переносицу…

— В лицо?! — переспросил Самосуд. — Ей в лицо?..

Виктор Константинович кивнул.

— Она умерла, по-видимому, мгновенно, — сказал он и, почувствовав вдруг какую-то неловкость, добавил: — Это была милая женщина, очень любезная… Должно быть, красивая в молодости.

Самосуд только взглянул на него… В печечке бушевал огонь, посвистывало в трубе; оранжевый и красный переменчивый свет из неплотно прикрытой дверцы летал по земляным, комковатым стенам, но низкому сосновому накату. И самый сумрак здесь принял пламенеющий оттенок; капельки смолы, выступившей на бревнах, заблестели в отсветах огня, как рубины, целые вкрапления их зажглись наверху, в полутьме… Самосуд надолго замолчал, его обращенная к огню щека, висок, морщинистая рука, поглаживавшая машинально край столика, тоже окрасились в красноватый свет. Не меняя своего сухого тона, словно разговор не прерывался, он спросил о Марии Александровне. И Истомин оживился, невольно стремясь что-то поправить в том, как он рассказывал.