Дом, в котором…

– Даже если Пауки нашли у тебя что-то нехорошее, это еще не конец, парень, это еще не конец, – говорит он, протягивая мне пачку моих же сигарет.

– Спасибо, – говорю я. – Ты меня здорово утешил.

Будит меня Табаки.

В спальне никого, кроме нас двоих. Очень солнечно и жарко. Полкровати застелено, аккурат до того места, где лежу я. Табаки в трех майках разной длины, и никаких тебе пуговиц. Я вспоминаю, что и вчера их на нем не заметил. Должно быть, этот период в его жизни миновал.

Тру лицо, чешу голову, зеваю.

– Поехали! – требует Табаки нетерпеливо. – Сейчас самое время для визитов. Давай, одевайся скорее!

В голову мне летит неопрятный ком. Я его разворачиваю, и оказывается, что это моя рубашка. Мятая, в коричневых пятнах, с прожженным насквозь нагрудным карманом. Я просовываю в него палец, и он чернеет. Решаю остаться в майке, в которой спал. Она тоже не очень чистая, но в ней я по крайней мере не буду выглядеть убийцей.

Табаки отползает к краю кровати и с грохотом падает на пол. Проделал бы он такой фокус в Могильнике, его на неделю запечатали бы в гипс. Ручной и ножной. Чтобы избавить от вредных привычек.

Визиты начинаются с заезда в Кофейник. Мы занимаем столик у окна, и Табаки заказывает два кофе и булочки. Народу в Кофейнике немного. Четыре зевающих Пса поедают омлет.

– Разве здесь подают такое? По-моему, раньше давали только булки, – говорю я, не совсем уверенный в своей правоте, потому что никогда не был завсегдатаем Кофейника.

– Теперь – подают. В столовой почти никто не завтракает, и Акула разрешил перебрасывать сюда кое-какие продукты. Здесь их разогревают, и получается жуткая гадость. Очень и очень не советую.

– А где все? Почему так мало народу?

Табаки достает из-за уха сигарет у, нюхает ее и придвигает к себе пепельницу.

– Все – это кто? – придирчиво спрашивает он.

– Ну, наши все…

– Не знаю. Вот посидим, поболтаем и поедем в гости к Горбачу. И будет нас трое.

Мы допиваем кофе в гробовом молчании. Это так непохоже на Табаки, что я чувствую себя все неуютнее.

Псы доедают свой подогретый завтрак и уходят. Я вдруг вспоминаю, о чем хотел спросить Табаки.

– Слушай, а где мой дневник? Куда ты его дел вчера?

Он смотрит удивленно.

– Твой что? Ах, дневник! Где-то в спальне валяется, наверное. Я его к себе не клал.

Он хлопает по пухлому рюкзаку, притороченному к спинке Мустанга. Рюкзак этот так набит, что перевесил бы самого Шакала, если бы он не подвешивал к подножке специальные гирьки-утяжелители. Они звякают и брякают при езде и, вообще, наверное, ужасно мешают, но Табаки в восторге от своей идеи и не собирается с ними расставаться. Ему, кажется, даже нравится этот грохот и лязг.

Я зачем-то начинаю рассказывать о том, как одиноко и скучно мне было в Могильнике и как я даже не мог поползать, чтобы не потерять форму. В Могильнике ползанье не приветствуется. И курение. И чтение по ночам.

Табаки слушает меня с интересом.

– Ужас какой! – говорит он, когда я, наконец, перестаю жаловаться. – Теперь я, наверное, даже есть не смогу. А если и смогу, то без аппетита. Страшное место Могильник, я всегда это знал.

Я говорю, что на самом деле все не так страшно, что там даже комфортнее, чем в Клетке, что дергают и мешают спать только в часы обходов, а все остальное время можно наслаждаться покоем и тишиной, но Табаки опять повторяет, что давно не слышал ничего ужаснее этих историй.

– Обходы… – бормочет он, – подумать только, какой кошмар!

– Неужели ты ни разу не бывал в Могильнике? – изумляюсь я.

– Не бывал. И теперь уже вряд ли успею. Только это, знаешь ли, утешает при мысли о выпуске.

Кто-то хлопает меня по спине и говорит, что рад нашей встрече. Это Черный. С пакетом молока, из которого торчит соломинка. Он садится на край нашего столика и спрашивает, как я поживаю.

– Отлично, – говорю я.

– Ужас, ужас, – возражает Табаки, раскачиваясь в Мустанге. – Не слушай его, Черный, он только что рассказал кошмарные вещи о Могильнике, я даже не стану их повторять.

Черный подмигивает мне тем глазом, который не виден Табаки.

– А что говорит об этом Сфинкс?

– А Сфинкс ничего и не слышал. Его здесь не было.

– Я говорю, что он говорит о его возвращении, а не о Могильнике.

– О возвращении Курильщика он пока не говорит, – охотно делится Табаки. – И уже, наверное, не скажет. Он говорит сразу или вообще ничего не говорит. И потом, говори не говори, если его вернули, что уж тут поделаешь.

– Ну… – Черный залпом допивает молоко, комкает картонный пакет и забрасывает его в урну. – Я к тому, что если он что-то все-таки скажет, я готов взять Курильщика к себе. В любой момент. Так и передай ему, когда увидишь.

Он встает со стола, расправляет за собой скатерть, говорит нам:

– Привет, – и уходит.

– Добрая душа, – бесится Табаки. – Готов прибавить еще одного Пса к уже имеющимся восемнадцати, если Сфинкс поведет себя как старая перечница и скажет что-то не то. Я сейчас заплачу от умиления!

– Слушай, ты обещал сводить меня к Горбачу, – напоминаю я. – Может, мы уже поедем?