Дом, в котором...

Рыжая кусает губу:

— Вы их храните! До сих пор!

— Это же подарки Джонатана, — смеется Сфинкс. — Реликвии. Если я не ошибаюсь, одна даже перешла по наследству к Лорду. Ракушка.

Лорд хватается за ракушку и сжимает ее в кулаке. С очень фанатичным видом.

— Да, кстати, — припоминаю я. — Больше всего подарков получал Слепой. Почему-то. Всяким жадным людям было даже как-то обидно.

Рыжая вспыхивает и бросает на меня взгляд, в котором смешаны упрек, просьба не углубляться в воспоминания и еще много чего, так что язык сам собой прикусывается, а в голове начинают вертеться запоздалые догадки насчет того, кто по какой причине очутился этим вечером в нашей спальне.

— Вот как? — говорит Черный, отпивая остывший чай и ни на кого не глядя. — У Джонатана, значит, были свои любимчики?

Рыжая краснеет еще сильнее, но гордо выпрямляется и кивает:

— Да, были. И сейчас есть. А что?

Под взглядом Лорда я бы на месте Рыжей такого говорить не стал. Вообще в присутствии полыхающего очами, нечеловечески красивого Лорда я бы на ее месте потерял дар речи. Но девушки — странные существа. Если ей больше нравится Слепой, тут уж ничего не поделаешь. В конце концов Джонатан не просто так рисковал жизнью, лазая в чужие окна.

— Я вспомнила один пасьянс, — говорит Муха, смущенная общим молчанием. — Называется «Голубая мечта». Почти никогда не выходит, но если вышел, считай, главная мечта сбылась. Интересно, правда?

— Жуть, — говорю я. — Показывай скорее. У меня полным-полно всяких мечт.

Македонский передает карты и отодвигает чашки на край одеяла. Муха начинает раскладывать пасьянс, по ходу давая путаные объяснения. Рыжая дрожит и кутается в одеяло, поджимая под него босые ноги.

— Если ты замерзла, надень мои носки, — предлагаю я. — Потом вернешь как-нибудь. Когда зайдешь к нам еще.

Она не возражает, и Македонский идет доставать из шкафа мои носки.

— Может, и мой свитер? — робко говорит Лорд. — Он теплый…

— Вот, — горестно сообщает Муха, застыв с последней картой в руке, — не вышел! Как всегда. Я же говорю, он почти никогда не выходит. Это специально так, чтобы было интереснее.

Она поворачивается к Лорду:

— Можно я надену твой свитер? Я тоже что-то замерзла. Прямо вся дрожу.

Лорд вяло кивает:

— Конечно.

— А какая у тебя голубая мечта? — спрашиваю я Муху. — Та, что никогда не выходит?

Она отмахивается от меня картой:

— Что ты! Нельзя рассказывать, а то никогда не сбудется.

Горбач и Лэри тайком позевывают. Рыжая натягивает мои носки.

— Хорошо у вас, — говорит Муха. — Но вроде уже поздно. Ни у кого нет часов?

— Шшш… — шипят на нее со всех сторон, и удивленная Муха зажимает себе рот.

— Чего? — бормочет она в ладонь. — Я что-то не так сказала?

— Не стоит упоминать в присутствии Табаки вот это самое, что ты только что упомянула, — говорит Горбач, качая головой. — Правда, не стоит.

— А чего я такого упомянула? — шепотом спрашивает Муха. — Я уже и сама не помню.

Горбач и Лэри стучат себя по запястьям и таращатся на несуществующие часы. Лэри, подразумевая меня, с преувеличенным отвращением, но бедную Муху его вид окончательно запутывает.

— Что это? — спрашивает она. — Болезнь какая-то?

От этого разговора, и особенно от жестов, меня начинает тошнить. Слегка. Обиженный, что они заостряют внимание на моих психических аномалиях, отползаю под кровать и зажимаю уши — пусть себе обсуждают. От одного упоминания часов я еще никогда не впадал в буйство — это всем известно. Когда выползаю, говорят уже о другом. И вообще собираются.

Девушки стоят без одеял, у Мухи из-под серого свитера Лорда торчит собственный, пестрый. Одергивая оба, она любуется своим отражением в полированной дверце шкафа и весело скалит зубы. Лэри, натягивая сапоги, поет дифирамбы ее ременной пряжке, которую я прозевал. Македонский сворачивает одеяльную скатерть. Сфинкс и Слепой тоже собираются, а Лорд, отъехавший в угол, чтобы освободить пространство, следит оттуда за Рыжей, как охотник за дичью, пристально и жгуче.

Чтобы ничего не пропустить, выползаю совсем. Хотя пропускать уже нечего: гости уходят, вечер давно стал ночью, диджей приветствуют страдающих бессонницей — еще чуть-чуть, и все впадут в предрассветный ступор. Самое печальное из состояний. Не все могут болтать ночь напролет, не теряя при этом бодрости, как, например, я. Рыжая до сих в моих носках и, вроде бы, так и собирается уходить, значит, есть надежда, что придет еще. Хотя, может, конечно, просто передать с кем-нибудь носки.

— Пока, — говорят они с Мухой мне, Лорду и Македонскому. Все остальные намерены их провожать. С фонариками.

— Пока, Джонатан, — говорю я Рыжей. — Приходи еще.

Она неопределенно кивает и косится на Слепого. Слепой, конечно, не в курсе, но мог бы и догадаться, потому что остальные честно выдерживают паузу перед тем, как начать ее уговаривать, уступая ему первенство. Заодно уговаривают и Муху, а Лэри, хихикая, даже предлагает им прихватить с собой Длинную Габи. Совсем дурак.