Дом в Мансуровском

Из дома вышла теща, кивнула и сурово спросила:

– Приехали ребенка забрать? Не отдам. Дочь забрали, внучку я вам не отдам.

Ни чая, ни поесть теща не предложила, а тесть из дома так и не вышел.

«Ненавидит, – подумал профессор. – Она меня ненавидит». Обнял дочь и пошел к калитке. У калитки обернулся. Теща и дочка смотрели ему вслед.

Он медленно брел по дороге на станцию. Совсем рядом гудели проносившиеся электрички и поезда, и вдруг в голову пришло: «А это выход! Прекрасный, а главное, быстрый выход!» Пять минут – и все, он свободен. Свободен от своего безразмерного горя, от удушающих мыслей, от чувства вины, от обиды на жизнь и почему-то на Катю: как она могла? Как могла их оставить? Свободен от этой разверзнутой бездны отчаяния. «Решайся, трус, – повторял он. – Ведь это так просто!»

Оказалось, непросто. А как же девочки, его дочки? Теперь за них отвечал только он. Профессор присел на сухой и теплый от солнца пригорок и поднял голову. На светло-лазоревом небе не было ни облачка. Яркая и безмятежная синь резала глаза. Мимо прошла молодая женщина в красном, открытом, слишком отчаянном платье. Женщина вздрогнула и, окинув профессора испуганным взглядом, прибавила шагу. Он горько усмехнулся: «Ну вот, уже люди меня пугаются». Поднялся, отряхнул брюки и, по-стариковски шаркая, медленно побрел к платформе. Отпуск подходил к концу, скоро начало учебного года. Надо попытаться жить, но получится вряд ли, он не готов к жизни без Кати.

И все-таки надо пытаться. Другого выхода нет. Как неожиданно и странно закончилась жизнь.

За Юльку он был спокоен: старшая дочь в надежных руках, но что делать с младшей? Маруся болезненная, путь в ясли – он вспомнил слова жены – ей заказан. И что остается? Надо искать нянечку – пенсионерку, добрую и заботливую женщину, живущую неподалеку, это единственный выход. Но и здесь он не справится, ни с чем он не справится, потому что всегда бежал от бытовых проблем, их решали другие, сначала родители, потом Клара, а дальше Катенька. Из всех перечисленных осталась одна Клара. Но звонить ей и просить о помощи как-то не комильфо, учитывая, как он ее обидел. Правда, Клара не только оставленная любовница, но еще и верный друг. А кроме этого, она умница, она выше обид, она что-то придумает.

Профессору стало легче, и, прибавив шагу, он поспешил за билетом. Усевшись у окна, опять загрустил, получалось, что старшая, Юлька, нужна бабке с дедом, а младшая, ангел Марусечка, не нужна никому. Родители жены обожали старшую и были почти равнодушны к малышке. Да-да, все объяснимо, старики Юльку растили.

И все-таки работа отвлекала, хотя бы на пару часов он забывал о своем необъятном горе, но, как только выходил за ворота университета, горе мокрой, тяжелой медвежьей шкурой наваливалось на него, и профессор начинал задыхаться.

Коллеги, как могли и умели, пытались поддержать вдовца. Мужчины со вздохом похлопывали по плечу, смущенно произносили пустые и банальные слова утешения: дескать, время лечит, держись и тому подобное.

В такие минуты он их ненавидел.

И женщины не отставали, совали какие-то пирожки и бутерброды, варили кофе, подносили чай, переглядываясь, громко вздыхали, а он старался поскорее сбежать от всех этих искренних, но так ранящих слов, от этой банальщины, от них самих, счастливых и благополучных. Что они могут понять? Что могут понять о его горе?

После занятий, когда разбегались торопливые студенты и расходились уставшие преподаватели, профессор оставался в пустом кабинете и долго сидел там, не включая невыносимо яркую, отвратительно мигающую лампу дневного света. Иногда зажигал настольную, почти ночник, которая не била в глаза и не раздражала. Он смотрел в темное запотевшее окно, пытаясь понять, как ему жить. Как жить теперь, когда все стало неинтересным, ненужным и потеряло краски и вкус, звук и запах, но главное – смысл.

Коллеги твердили, что у него дети, а значит, надо карабкаться и жить. Две дочки – это и смысл, и стимул. Профессор вяло кивал. Ну да, все так, не возразишь. Только почему он не видит в этом ни смысла, ни стимула? Почему с уходом жены все стало мелким, неинтересным, незначительным, даже его любимые дочери? Наверняка в нем изъян, душевный порок, дефект. Видимо, поэтому он так долго не женился. И только тогда, когда встретил Катеньку, жизнь обрела цвет и запах. Жена была для него всем – миром, вселенной, галактикой! Только с ней он обрел себя, только с ней был спокоен и счастлив.

Как можно смириться с этой несправедливостью? Как можно свыкнуться с этим? И как с этим жить?

За окном уже было черно, и он давно потерял счет времени. Сколько он просидел здесь, в темном пустом кабинете, где пахло клеем, дерматином и пыльной бумагой? Домой, домой! Надеть плащ и кепку, взять зонт – на улице был дождливый октябрь – и наконец двинуться к дому. Суетливо одеваясь и хлопая себя по карманам, профессор бормотал что-то невнятное. Как он мог забыть о Марусе? Как мог позволить себе горевать, когда его ждет дочь – беленькая, сероглазая, тихая и пугливая?

Ему стало невыносимо стыдно.