Дом в Мансуровском

Что с ним происходило, откуда в нем, в человеке скромном, непритязательном и благородном, появлялось такое? Разве не он по сто раз на дню благодарил жену за вкусный обед и отглаженную рубашку? Разве он мог потребовать, приказать, заставить? Когда это было, чтобы он, профессор, интеллигент, человек почти дворянского воспитания, капризно скривился, ковыряя котлету, и демонстративно отставил тарелку? Разве он мог не пожелать жене спокойной ночи или не поприветствовать ее с утра? Разве он мог представить, что когда-нибудь, будучи не в настроении, отшвырнет помятые брюки, которые вчера сам небрежно кинул на диван? Разве он мог нарочно не смыть остатки зубной пасты с зеркала или раковины?

Он стареет, хиреет, плохо себя чувствует, забывает, пропускает, не слышит, неряшливо ест – он это знает, видит по лицам близких. Жена тут же вскакивает и норовит поднять, подтереть, убрать. А он, вместо того чтобы извиниться, обижается. Швыряет вилку и гордо удаляется с кухни. Ася бежит за ним, расстроенная и заплаканная, умоляет вернуться и доесть, хотя бы чаю выпить.

А он наслаждается. Наслаждается ее унижением, ее слезами. В какое чудовище он превращается. Вернее, уже превратился.

Однажды, став случайным свидетелем чего-то подобного, Юля остановила Асю:

– Сиди!

Немного переждав, зашла в отцовскую спальню.

– Ну? – спросила она. – Наслаждаешься? Властью своей наслаждаешься?

– Не понимаю, о чем ты, – буркнул профессор.

– Все ты прекрасно понимаешь! – сорвалась на крик Юля. – Все ты отлично понимаешь, ты делаешь это нарочно! Дескать, да, я такой, а вы терпите! Не мне же одному страдать!

– Не хотите – сдайте в приют! Не удивлюсь ни минуты!

– Так и сделаем, – кивнула Юля. – Не сомневайся. Не возьмешь себя в руки – а я уверена, что ты это можешь, – поедешь в дом престарелых. Кстати, для вас, ученых, есть такой за городом, и, кстати, очень неплохой, сама видела. Комнаты на двоих, диетическое питание. Хороший уход, врачи и медсестры. И такая природа! Но главное, пап, общение – сплошь ученые и интеллектуалы. Я же понимаю. – И, посмотрев на дверь, Юля понизила голос: – Я же все понимаю про Асю.

– Что ты понимаешь? – взвился профессор. – Дура набитая! Да Ася святая, таких больше нет! Вас подняла, меня вытащила! Не смей о ней так говорить!

– Ну тогда я не знаю, пап, что делать, – ума не приложу! И так плохо, и эдак. А я, мы, хотим одного – чтобы тебе было спокойно. И Ася, уж ты мне поверь, хочет этого больше, чем мы! Скоро Маруся родит.

– Родит и уедет, – жалобно проговорил профессор.

– Не факт. Поживем – увидим. А ты, пап, подумай! Ты же у нас не тиран.

Подумал. Дочка права, сам себе стал противен, можно представить, как всем остальным! Домашний тиран, ничего себе, а? А ведь правда, чистая правда. Во что он превратился, а главное – это еще не конец. И, если он не может с собой совладать, значит, он болен. Ничего удивительного – старческая деменция – обычное дело. И, если это так, он сам попросится в дом престарелых. Никто, а уж тем более Ася, не заслужил такого обращения.

Профессор сел на кровать. От переживаний дрожали руки. Нет, еще посидеть, вставать рано. И голова кружится, не дай бог грохнуться, не дай бог что-то сломать! Вот тогда ужас. Ужас и ад для домашних. А этого он позволить не может. К тому же скоро в их доме появится радость: младенец, новая жизнь! Тихий, унылый и скучный дом оживится. Когда в доме дети, в доме есть жизнь.

Он знает, почему все так – не идет работа, и он бесполезен. Глупый, капризный старик. Домашний тиран. Горький стыд и отчаяние.

Какой кошмар – эта старость.

* * *

Счастье – отпустили на пару недель домой. Хотя к больнице Маруся привыкла – человек ко всему привыкает. Привыкла вставать в семь утра, бесконечно сдавать анализы, ждать обхода врачей, терпеть болезненные капельницы, засыпать при свете и шуме, смотреть вместе со всеми телевизор, обсуждать сериалы и актеров. У девочек – так их называл персонал – были свои любимцы и нелюбимцы. Больные сплетничали, рассказывали друг другу небылицы, обсуждали мужей и свекровей, шептались и о врачах – эта хорошая, а та злая ведьма.

Свобода наступала после шести, когда расходились врачи и на посту оставалась дежурная сестра. Среди сестер тоже были хорошие и не очень. Первые иногда присоединялись к больным, вместе пили чай и сплетничали. Особо болтливые рассказывали истории о пациентах, смешные и трагические, на трагических девочки плакали. Плохие медсестры ровно в девять разгоняли больных по палатам. Дни уже не тянулись, как старый, подсохший клей, но домой хотелось невыносимо. После отбоя Маруся думала об Алеше. Через три недели он придет в пустую квартиру. И объятий не будет, и поцелуев, и поглаживаний по животу, и бесконечных разговоров, и ночного шепота… Конечно, он приедет в Москву – в этом Маруся не сомневалась. Приедет и уедет. Сколько он пробудет здесь и что будет дальше?

Про «дальше» лучше не думать. Слово это она возненавидела. Какое счастье, если Алеша примет волевое решение, чтобы она возвращалась домой.