Дома мы не нужны. последняя битва спящего бога

Командир протянул одному из парней, на которого оглядывались чаще всего его товарищи, наручный медальон из волшебной пластмассы – прямо как в русской сказке: накормили, напоили, теперь и сказку расскажите. В роли сказочника он предлагал выступить старшему из незнакомцев. А парень, помяв в руках переговорник, решительным жестом вернул его Кудрявцеву, и достал из кармана спортивных штанов свой медальон – на длинном кожаном ремешке.

– На что он там его, интересно знать, наматывал? – хохотнул за спиной профессора Никитин.

Командир строго посмотрел не него, но говорить ничего не стал – парень надел медальон на шею, и комментировать вопрос тракториста было уже нельзя; чтобы не обидеть новых знакомцев. Да – остальные пришельцы нацепили такие же амулеты. В глазах полковника Кудрявцева мелькнула смешинка – он явно подумал, какой вопрос задал бы сейчас Анатолий высоченным девушкам – ведь они тоже достали переговорники из недр нижней части своих туалетов.

А незнакомцы вдруг заговорили на чистой латыни, которую профессор Романов понимал без всяких амулетов.

– Мы римские патриции, трижды рожденные, – провозгласил парень, оказавшийся эталоном цивилизованности – для своего времени, конечно.

– Трижды?! – поразился профессор, который свой наручный переговорник так и не привел в рабочее состояние.

На него с изумлением посмотрели с римляне, и русские разведчики. А Алексею Александровичу было не до объяснений. Он сам едва не открыл рот, пораженный приключениями этих молодых людей. Молодых по внешнему виду, но проживших, на самом деле, несколько жизней, полных невероятных приключений.

– Марк Туллий, сын Гая, Марцемин, – представился римлянин, – в первой жизни Борис Левин, пенсионер из Хайфы, Израиль.

Теперь изумлению русских не было пределу. Первым оправился от шока командир.

– А меня ты не узнаешь, сержант? – совершенно будничным голосом, словно не было недавней драмы, словно не он лепил из неподатливой пластмассы обелиск двоим влюбленным, ушедшим из жизни – Борису и Светлане Левиным.

– А ты не Света Кузьмина? – немного дрожащим голосом спросила Оксана Кудрявцева у девушки, прижавшейся вдруг всем телом к спине Марка.

– Командир? – неуверенно узнал Туллий-Левин, – командир!

Он подскочил к Кудрявцеву и схватил его в свои железные объятья так, что полковника совсем не стало видно.

– Командир! – повторил он, счастливо оглядываясь, – вы ведь все остались там, во взорвавшейся пещере!

– Стоп! – остановил вырвавшийся наконец на свободу из дружеских объятий Кудрявцев Анатолия и профессора с Марио, – давайте найдем местечко поудобнее и там все обсудим – с чувством, с толком, с расстановкой…

Глава 5. Борис Левин. Трижды рожденный

Целый район Хайфы был погружен в темноту. Конечно, кое-где мелькали яркие лучи фонарей; негодующих человеческих голосов практически не было слышно – в три часа горожане предпочитали спать. А утром их ждал обычный комфорт и уют, которые без электричества невозможно было представить. Вот этим благом Барух и готов был одарить земляков.

– Да будет свет! – его рука решительно перевела толстый рычаг, увенчанный диэлектрической рукоятью в положение «Включено», и… ничего не произошло.

То есть, произошло много чего – удивительного, даже фантастического, но к электричеству это не имело никакого отношения. Барух Левин вдруг ощутил себя полулежащим на мягком диване перед столиком, чья уставленная яствами столешница располагалась на такой высоте от пола, что было чрезвычайно удобно брать эти самые яства рукой. А она сама протянулась вперед, ухватившись (без всяких вилок и ножей, кстати) за ножку какой-то экзотической птицы. И только когда пальцы ощутили теплую мякоть птичьего мяса, Левин понял, куда он попал, наверное пораженный насмерть током – в райские кущи, которые ждали каждого правоверного мусульманина. По ошибке, конечно – никаким мусульманином сам Барух не был, он и Тору-то признавал постольку-поскольку. Веру надо впитывать с молоком матери, да первыми наставлениями отца, а Барух – тогда еще Борис Левин – родился и вырос в Советском Союзе; служба в Армии – в Афганистане – еще больше отдалила его от Бога, на каком бы языке не произносились имена его пророков.

Он откусил тающее во рту мясо, еще раз подумал, что еврейский рай никак не мог выглядеть подобным образом, и поменял положение тела, освобождая вторую руку, на которую опирался до сих пор. Эта рука тоже нацелилась сама – на кувшин, в котором явно было что-то, способное смочить пересохшее горло. Барух едва не подпрыгнул, когда из за спины вдруг протянулась другая рука – чужая (у него самого третья не выросла, хотя сейчас Левин ничему не удивился бы); эта рука перехватила кувшин, и вот уже тонкая струя темно красной тягучей жидкости заполнила бокал, который недавно уже кто-то опорожнил.