Дома стены помогают

— Вам; на Верхнюю или на Нижнюю Масловку?

И он мгновенно, как-то сразу же оторвался от меня, не помедлив ни на секунду, и стал пояснять очень спокойно, очень трезво и уравновешенно:

— На Верхнюю, вон туда, за обувной магазин, направо, параллельно трамвайной линии.

И опять стал целовать меня и опять оторвался на миг, сказал шоферу:

— Там кирпич, но вы не обращайте внимания, там все едут…

— Нет кирпича, — сказал шофер, и он обрадовался:

— Очень хорошо, стало быть, проедем без всяких там препятствий.

И снова принялся целовать меня, но я тут же оттолкнула его. До сих пор помню его удивленные глаза, как раз в тот самый момент мы проезжали мимо уличного фонаря, я сказала ему:

— Ты когда-нибудь все равно предашь меня… — Даже и теперь не пойму, почему я сказала так?

Несколько мгновений Марина молча глядела прямо перед собой, в одну точку, должно быть, вновь переживала то, что минуло и ушло навеки.

— Не пойму, — повторила она. — Как это я угадала тогда?..

Василий закурил, поискал глазами пепельницу, Марина пододвинула ему бронзовый стаканчик, попросила:

— Дай мне сигарету, вдруг тоже захотелось курить…

— Не надо, — сказал он. — Курить вредно, ты же врач, сама знаешь.

— Жить тоже вредно, от этого умирают…

Она закурила, неумело, по-женски держа сигарету в тонких, недлинных пальцах.

— В общем, у него был неплохой характер, — снова начала она. — Довольно покладистый не зануда, не придира, представь, он нисколько не обиделся на меня за эти мои слова, напротив, начал подшучивать надо мной, и в конце концов я позабыла о том, что сказала ему.

— А когда же вспомнила? — спросил Василий.

— Вспомнила тогда, когда он меня и в самом деле предал.

Василий видел, она правдива, не хитрит, не старается как-то приукрасить себя. Потому и верил каждому ее слову. Впрочем, чему тут можно было не верить?

— У меня умирал отец, — продолжала Марина. — Вдруг в один день инсульт, полная потеря памяти, речи, внезапно вместо еще нестарого, полного сил человека — жалкая развалина с бессмысленным взглядом.

Она замолчала на миг.

— Ты даже представить себе не можешь, как это страшно, когда любимое, родное существо вдруг разом теряет интеллект, становится почти животным…

Василий молча погладил ее по руке.

— Ты жила отдельно от отца?

— Да, я в то время жила у мужа. Но, само собой, я тут же переехала к отцу, сюда, в Сокольники, здесь мы с ним жили раньше, стала ухаживать за ним, но ему ничто не могло помочь, ни врачи, ни лучшие медицинские препараты, ни самые новые методы лечения.

— А муж с тобой не переехал?

— Нет, он остался дома. Надо было знать моего отца, он был на редкость обаятелен, нравился женщинам, был остроумен, искрометен. Когда я вышла замуж, он сказал:

— Ну вот, руки мне высвободила, теперь о себе подумаю.

— И не успел подумать, — заметил Василий.

— Не успел, — грустно согласилась Марина. — Отец жил долгие годы ради меня, не женился, ведь мама умерла, когда мне было два года, с той поры мы жили вместе с отцом. Одним словом, муж остался один, дома. Сперва вроде бы мне сочувствовал, даже жалел, потом ему это постепенно приелось. Он начал брюзжать, сердиться, даже негодовать, что он вечно один и один, меня никогда нет дома…

— Однако, — не выдержал Василий.

— Да, — Марина кивнула. — Сколько ни живи с человеком все равно до конца никогда его не узнаешь. Могла ли я вообразить хотя бы на минуту, что мой муж, обожаемый мною, что именно он окажется таким непревзойденным эгоистом?

Она развела руки в стороны, покачала головой.

— Дальше — больше. Потом я узнала, он сошелся со своей сослуживицей…

— Это точно? — спросил Василий. — Может быть, тебе просто насплетничали, а ты поверила?

— Это было точно, да он и не пытался переубедить меня. Когда я сказала ему, что мне все известно, он не стал отрицать, сказал: «Что ж, решай все сама…»

— И ты решила?

— И я решила. В ту пору папа уже умер, и я разошлась с мужем, буквально спустя несколько дней после папиной смерти.

— А он хотел с тобой развестись?

— По-моему, нет, не очень, его, напротив, весьма устраивала такая вот двойная жизнь, но я не желала ни за что. И осталась жить у папы, в этой самой комнате, где прошли почти все годы.

С каждым днем Василий все сильнее влюблялся в Марину. Ему все в ней нравилось, все было по душе: ее лицо, улыбка, низкий голос, даже сердитые морщинки возле глаз, когда она возмущалась чем-либо, даже строгий, непримиримый взгляд, когда что-то случалось не по ней…

Она любила говорить о себе:

— Моя жизнь наполовину кончена, ведь я старая…

А его называла «сосунком», «младенцем», «дитятей»…

Она была старше, его на два с половиной года, а ей казалось, он совсем несмышленый, намного моложе, неопытней, наивней, чем она…

«Она умнее меня, сильнее характером», — часто думал Василий.

Иные говорили, что легче жить с женщинами недалекими, а с умными, напротив, тягостно, приходится все время следить за каждым своим словом, стараться не отставать от них, иначе умные засмеют, станут презирать, а глупенькие, как правило, никогда не заметят, что ты не самый умный…